ЛЕОНИД РОШАЛЬ
Я с удовольствием прихожу домой, когда в окнах горит свет. Долгое время Света не было. И сейчас горит не часто.
Я вошел в такой возраст, когда мне часто задают одни и те же вопросы. Они из разряда тех, что позволяют подвести так называемые предварительные итоги: «А почему вы стали детским врачом?», «Почему именно хирургом?», «Почему поступали так, а не иначе?» Дурацкие вопросы. Когда меня очень уж ими достают, я невежливо, каюсь, отвечаю как дети: «Почему? По кочану». А что еще прикажете говорить, если ответа на эти вопросы нет. Так захотелось. Мама мне показала мое сочинение пятого класса, в котором я написал: «Хочу быть хирургом и вырезать аппендицит». В школе, лет в четырнадцать, я ходил к гарнизон-ному хирургу, крепкому такому грузину, просился постоять в сторонке, посмотреть, как он оперирует. Кто же откажет сыну командира дивизии? Была тяга у меня какая-то к этому делу... Но «почему?» — один Бог знает.
Отец, конечно же, хотел, чтобы я стал военным. Как он. Папа был человек жесткий, привыкший к дисциплине, спорить с ним было сложно. Тогда я нашел в Ленинграде Военно-медицинскую академию, чтобы совместить его требования и свои желания. Папа думал, думал и сказал: «Ну ладно, давай».
Я поехал и завалил экзамен. Нарочно. Потому что по приезде меня поселили в казармы и я в первый же день понял, что такое жизнь по приказу: «Подъем! Ложись! Бегом!» А я человек свободолюбивый, не терплю, когда мною командуют. Вот и подумал: «Нет, Леня, это не про тебя». Значит, завалил я экзамен и звоню папе:
— Пап, знаешь, не вышло.
— Не может быть! Я приеду!
Приехал. Пришел к начальнику академии, стал просить за меня. Ему отказать не смогли. Разрешили пересдать. А я опять завалил и, вернувшись в Москву, радостно пошел подавать документы во Второй медицинский институт имени Сталина. Пришел, а там два факультета: лечебный и педиатрический. Не раздумывая, отдал документы на педиатрический. Здесь объединились мои желания быть одновременно педиатром и хирургом. Экзамены я сдал ус-пешно и стал студентом.
Жили мы тогда с родителями в Чкаловской, что рядом с Монино, там, где сегодня Звездный городок. Это значит, что вставать надо было в пять утра и шагать на электричку. Они тогда редко ходили. Холодные. Добирался до Москвы, спускался в метро и ехал на Пироговку. Три с лишним часа туда, а вечером — обратно. И нисколько не страдал, потому что это был мой выбор. Да и ребята на курсе хорошие подобрались. До сих пор дружим. Только что отплясали пятьдесят лет окончания института. Страшно подумать — пятьдесят лет я детский доктор.
Как-то летом на четвертом курсе мы решили подняться на Эльбрус. Я тогда увлекался спортивным туризмом. На середине пути нас застала пурга — это в июле-то! Видимость — нулевая, ну мы, конечно, заблудились. А когда непогода улеглась, увидели, что шли по самому краю пропасти. Запросто могли сгинуть в ней без следа.
Потом спустились вниз, в долину, и оказались в Сванетии. Рассказывали, что сваны воруют женщин. Нас было семь мужиков и шесть девочек. Одна очень взбалмошная. Когда закончилась провизия, мы ей сказали: «Слушай, будешь так себя вести, отдадим сванам, они за тебя хотя бы пожрать дадут». Бедняжка испугалась, как побежит от нас — еле поймали. Зато потом вела себя осмотрительнее.
Идем по долине, и встречается нам сван. Завязался разговор. Объяснили ему, что мы студенты из Москвы, продукты закончились, и он показал, как пройти к деревне: «Там и поедите, и отдохнете».
В деревне, которая находилась в ущелье, стояло всего два дома. Для этих двух семей наше появление стало настоящим событием. Нас накормили, напоили. А вечером разожгли костры. Это была удивительная ночь: огромная луна, очень близкое черное небо, утыканное звездами, горы и грузинское многоголосье. Пение сванов — что-то невероятное. У меня в голове до сих пор звучат те мелодии.
Нас было семь мужиков и шесть девочек. Одна очень взбалмошная. «Будешь так себя вести — отдадим сванам, они за тебя пожрать дадут»
Леонид — студент медицинского института
Отдохнули мы в деревне и пошли в Сухуми. Деньги кончились, а есть хотелось, и чтобы заработать на еду мы собирали в колхозных садах яблоки. Нас предупредили, что их с веток нужно обязательно срывать руками. Вечером приходил проверяющий, оценивал результаты труда и платил деньги. Работа эта была очень утомительная. На улице жара. «А почему бы нам не потрясти яблони? Дело-то быстрее пойдет», — предприимчиво решили мы. И стали трясти деревья и собирать падавшие на землю плоды. Такие кучи здоровые нагребли! «Ну, — думаем, — денег получим!»
Но вечером, к приходу проверяющего, почти все яблоки почернели — побили мы их. Нам не только не заплатили, а еще и наказали: отобрали паспорта до тех пор, пока не отработаем нанесенный ущерб.
И вот наконец мы добрались до Сухуми и увидели у причала теплоход «Россия», совершавший круизы вдоль Черноморского побережья — от Одессы до Батуми. И вдруг у друзей возникла идея: пролезть на него и прокатиться зайцами. «Почему нет?» — подумал я. Сказано — сделано. Все как один прошли без билета. Сначала запустили самых смелых, которые проскользнули на палубу, прячась за спинами законопослушных пассажиров. Потом лазутчики где-то добыли пропуска и вынесли нам.
По пути следования — в Батуми — жила наша однокурсница Нелли, уехавшая к родным на летние каникулы. Нелли мне нравилась, правда, она этого не знала, и я уговорил друга за-ехать к ней. Сошли с теплохода, нашли ее дом, постучали.
Для Нелли наш визит стал полной неожиданностью. Ее ждали приятели, с которыми она собиралась куда-то ехать.
— Может, с нами поедете? — спросила она несколько неуверенно.
— Да нет, спасибо.
— У вас есть куда податься?
— Конечно, не сомневайся!
Я гордый был. Нелли села в машину и укатила. А мы с другом остались посередине Батуми без копейки в кармане. Назавтра тем же макаром, что и раньше, мы собирались пробраться на теплоход, который отходил чуть свет, а пока надо было где-то искать ночлег. Пошли на набережную, легли на лавочки, накрылись газеткой да так и спали.
На последнем курсе института мы с Нелли расписались, и я не раз ее подкалывал, когда она заводила речь о хваленом грузинском гостеприимстве:
— Мы такие хлебосольные...
— Да, уж кому, как не мне, это знать, — говорил я.
Неправильно жить с родителями. Новая семья должна складываться отдельно. Мама мне предлагала остаться с ними, но я сказал: «Знаю: ты будешь готовить, убирать, продукты приносить, а мы — жить как у Христа за пазухой. Так не годится. Семью нужно создавать самим».
Помню, однажды позвонили из зоопарка: медведь снял скальп с женщины. Я оказал ей помощь, а потом и «скорая» подъехала
ехал к тебе в гости, а ночевал на лавочке.
Но это я шутил, конечно. Семья у Нелли была замечательная — мама, папа, брат. Очень радушные и гостеприимные. Наш сын почти каждое лето проводил в Батуми. У него там до сих пор много друзей.
Сережка родился через год после свадьбы. Получали мы в то время по семьдесят два рубля. Оба, Нелли и я. Жена сразу пошла в Институт педиатрии ординатором, потом кандидатскую защитила. А я отправился в районную поликлинику. После окончания института ученый совет распределил меня в ординатуру, но тогда появилось новое веяние:выпускникдолжен «нюхнуть пороху», непременно поработать простым участковым. Будучи еще студентом, я стал заниматься детской хирургией в Филатовской больнице у профессора Сергея Дмитриевича Терновского. Когда работал в поликлинике, бесплатно по субботам, воскресеньям,а иногда в будни и по ночам приходил на дежурства в Филатовскую. Помню, однажды позвонили из зоопарка — там рядом совсем, из ворот в ворота перебежать — медведь снял скальп с женщины. Я оказал ей помощь, а потом и «скорая» подъехала.
Отработав два года участковым, я пришел в МОНИКИ — Московский областной научно-исследовательский клинический институт. И там задержался на двадцать лет. В Подмосковье нет ни одного хирургического отделения, где бы я не оперировал за эти годы. Потом перешел в НИИ педиатрии РАМН, который сегодня вошел в состав Научного центра здоровья детей, — опять двадцать лет. С 1981 года я руководитель отделения неотложной хирургии и травмы детского возраста НИИ педиатрии в этом же центре, основной базой моей работы была детская больница № 20 имени Тимирязева. Теперь этой больницы нет. Вместо нее создан Московский НИИ неотложной детской хирургии и травматологии, где я директор. Уже двадцать шесть лет.
Начинали мы с Нелли нашу жизнь со съемной квартиры, снял комнату. Рядом был детский садик. Сережу мы приводили к его дверям за полчаса до открытия. Дождь ли, снег — он, как воробушек, стоял и ждал, пока откроется заведение. Мы с Нелли оставляли его и уходили. Нам ведь надо было минут двадцать идти до автобуса, потом полчаса ехать на нем до железнодорожной станции, ждать электричку до Курского вокзала. Оттуда с пересадками ехать до Ленинского. По четыре с половиной часа туда-сюда мотались.
Одно время жили в Удельной, на берегу озера. Папа знать не знал, что такое сельское хозяйство. Но когда все вокруг принялись обзаводиться дачами, он тоже влез в долги и построил дом. И огород развел. Морковку сажал, а потом сам же ее вместо сорняков выдергивал.
Народу к нам приезжало много — все родственники,
друзья. Отдыхать, купаться. Люди со стороны думали, что это дом отдыха, потому что дачи такими многолюдными не бывают. И постоянно просились — кто в туалет, кто куда. Я работал спасателем. Тонет человек на озере, сразу кричат: «Доктор!»
После очередного лета папа с мамой с дачи съехали, а мы с Сережкой и Нелей остались.
Сына Сережу мы с Нелли приводили к дверям детского садика за полчаса до открытия. Дождь ли, снег - он, как воробушек, стоял и ждал.
За ночь метель тропинки занесет, а нам поутру в тоненьких ботиночках до станции бежать. Один раз шли с Нелли по раннему льду через озеро, и он затрещал под ногами. Как не провалились, не знаю.
Сережа рос самостоятельным. Все ценные наставления и указания мы ему давали по телефону: «Поешь, сделай уроки, ложись спать!»
И в детском саду, и в первых классах школы он ходил на продленку. А став постарше, уже сам за себя отвечал: ключ от квартиры на шею и вперед. Однажды был такой случай. Я возвращался с работы, вдруг во дворе вижу: Сережа — ему тогда лет семь было — у какого-то пацана просит откусить кусок арбуза. Я молча прошел домой, положил чемоданчик, спустился на улицу к ларьку, купил арбуз — самый большой, принес домой, помыл и нарезал. Сережка пришел с улицы, я ему говорю:
— Ешь.
Он съел пару кусков. Я не отступаю:
— Ешь.
— Не могу больше, — отвечает сын.
— Нет, ешь. Зачем попрошайничал? Это нехорошо.
С тех пор он ни у кого ничего не просит.
Я был с ним строг, но думаю, что он меня не боялся, больше — уважал. Руки я на него никогда не поднимал, хотя порой хотелось. Однажды он мне сказал: «Папа, ты меня ударь лучше, чем нотацию читать».
Мой сын тоже стал доктором. В медицину пошел по собственному желанию, я никогда не указывал, что делать. Еще в восьмом классе, когда мы жили за городом, он нашел в Москве школу по подготовке в медицинский институт и в старших классах ездил туда учиться. Несколько раз присутствовал на моих операциях, а потом заявил: «Нет, хирургом быть не хочу». И стал дермато-венерологом. Но все-таки ушел из здравоохранения. Теперь занимается коммерцией. Сказал:
— Пап, я не хочу жить от зарплаты до зарплаты, как ты.
— Сережа, каждому свое, — ответил я.
Но я им очень доволен, своим сыном. Он основательный человек. Не гад, не сволочь, не предатель, не авантюрист. И добился достатка, обеспечил жену, дочку, мне помогает. У него очень много друзей. Его любят. С ним советуются. В этом году у сына юбилей — пятьдесят лет, он уже дедушкой мог бы стать. Только что-то Женька, внучка моя, не торопится. Она учится на психолога. Женя девушка с характером, сдержанная, у нее своя жизнь, в которую она никого не допускает. Но знаю, она меня любит, и я ее люблю. Как обнимешь, прижмешь к себе ее, такую теплую, родную, ничего больше в жизни не надо, скажу честно. Удивительное совершенно ощущение. Мне папа всегда говорил: «Леня, внуки не то что дети, к ним любовь особая». Я люблю Сережку, но Женька — это совсем другое, гораздо глубже. Правда, Нелли так не считает.
Нелли... Так получилось, что прожив вместе тридцать лет, мы разошлись. И долгие годы она очень сердилась на меня. Но я понял, что так будет лучше. Считается, если мужчина в таком возрасте уходит, то к кому-то. Я ни к кому не ушел. Нелли потрясающая хозяйка. Дома всегда чисто, уютно. Она и умница, и интересная. Нам всегда было о чем поговорить. Но я эгоистичный человек. Да, мол, занят был, а теперь вот пришел ночью домой, давай будем общаться. А весь вечер-то Нелли сидела одна. Ну друзья, подруги, конечно, были. С ними можно «хи-хи, ха-ха». Но все равно хочется, чтобы был кто-то близкий. Она знала, что я в карты, в бильярд не играю, пиво не пью, в баню с ребятами не хожу, по девкам не бегаю. Но дома-то меня все равно нет! Кому это понравится? Нелли говорила: «Леня, тебе семья не нужна». Началось непонимание. А это самое страшное. И я принял решение — расстаться...
Да, мне нравятся милые, умные и ласковые женщины, но не нравится, когда меня начинают доставать.
Считаю, что мужик должен уходить голым, как есть. Некоторые начинают делить ложки, вилки. Я вышел на улицу. Сел в «Волгу», за которую еще нужно было отдавать долг. «Куда податься?» — думаю. Покатавшись по городу, оказался на проспекте Мира. Было там место в Банном переулке, где собирались люди, сдававшие квартиры. Смотрю, стоит мужичок. Я спросил:
— Какая есть квартира?
— Однокомнатная.
— Где?
— У Водного стадиона.
— Сколько хочешь?
Он назвал сумму. Дорого, но так хотелось уже где-то преклонить голову...
— Садитесь, поехали, — сказал ему.
Третий этаж «хрущевского» дома. Грязь жуткая. Жир на кухне толстым слоем. Сковородки немытые. Телефон красный на тумбочке засаленный весь... А я брезгливый донельзя.
— За сколько месяцев платить вперед?
— Месяца за три.
— Держи за один.
Мужичок отдал ключи.
Я поехал в хозяйственный магазин, купил мыло, щетки разные, растворы. Это была суббота. Выходной. Долго тер, чтобы можно было хоть до чего-нибудь дотронуться. Потом снова поехал в магазин, купил подушку, одеяло, простынки, чайник, ложку, вилку. И в изнеможении лег спать. Проснулся утром. Светило солнце. В окно заглядывали ветки дерева. «Какое счастье!» — подумалось мне. Это моя жизнь, я такую выбрал. Не хотел, чтобы жена и дальше страдала от моей неугомонности, одержимости. Знал, что одному будет в чем- то труднее, но и легче.
Замуж Нелли не вышла. Сейчас мы очень дружны. Созваниваемся. Я ей помогаю, она мне.
Неугомонность характера у меня, наверное, от папы. Как и он, не могу без дела. Жизнь у отца была непростая. В три года он потерял родителей и со старшей сестрой оказался в детском доме. Когда папе было лет пять, ему сказали, что сестра умерла. А потом он подрос и нашел ее живой и невредимой. Ее, видимо, удочерили, но подробностей этой истории я не знаю.
По натуре он был очень активный и на редкость работоспособный человек. И всего добивался сам, никто ему на блюдечке с голубой каемочкой ничего не подносил. Я по сравнению с ним жил в тепличных условиях. Бывший детдомовец, отец все сделал в жизни, чтобы создать семью и защитить ее от невзгод.
Его призванием стала авиация. Прошел финскую войну, Отечественную. Недавно главнокомандующий ВВС написал книгу об авиаторах и упомянул моего отца как одного из талантливых руководителей. Будучи в звании подполковника, папа руководил дивизией авиабазирования. Я никогда не хвастал перед мальчишками, кто мой папа. Да и не всегда у отца все было сладко. В знаменитом 1953-м ему объявили выговор по партийной линии, сняли с работы, отправили в издательство Военно-воздушных сил «Сталинский сокол». Но года через три восстановили,извинились.
Мама в отличие от отца была спокойная и рассудительная. Она даже в старости осталась очень красивой. Ни разу не слышал, чтобы она кричала. Почти никогда не плакала. Даже на похоронах бабушки не уронила ни слезинки, хотя была в предынфарктном состоянии.
Папа очень любил компании. Он был добрый и правильный. Поэтому, наверное, его и любили. У нас всегда собиралось много народу: друзья летчики-испытатели, генералы и деятели культуры. Отец, бывало, прибежит потный с кульками:
— Милка! У нас будут гости. Я принес рыбу к столу.
А рыба мороженая.
— Миш, ты что, с ума сошел? — спросит мама. — Остается полчаса. Когда я успею эту рыбу сделать?
Она так говорила, но все равно успевала до прихода гостей что-нибудь да приготовить. Мама, закончившая рабфак, даже с самыми образованными людьми умела говорить на равных. Родители дружили с Валентиной Гризодубовой, легендарной летчицей, Героем Советского Союза. Однажды, когда мне было года четыре, мы приехали к Валентине Степановне в гости. У нее только что родился сын — Соколик. Ребеночек все время хныкал и вдруг замолчал. Взрослые прибежали узнать, в чем дело, а это я груд-ному младенцу сосиску в рот засунул.
Родители расписались, когда маме было пятнадцать, а папе шестнадцать лет. Они познакомились в Одессе. Мама жила там с семьей, а папа приехал с детским домом. Тяжелое время, безработица. Отец трудился на канатном заводе, когда его призвали в армию. Если человек уходил служить, ему разрешалось передать свое рабочее место кому-то из членов семьи. Папа и мама симпатизировали друг другу и были большими друзьями, но раз такое дело — пошли и расписались, чтобы у нее была
работа. А расписавшись, разошлись — папа уехал в казармы, а мама пошла домой. В комнате меньше десяти метров жили пять человек. По-настоящему мои будущие родители стали жить года через три. Тогда и я у них родился — в 1933 году в Ливнах Орловской области, куда отца отправили служить. И хорошо, что через три, молодцы, иначе мне было бы сейчас не семьдесят пять, а уже почти восемьдесят.
Мы ездили за отцом по городам и весям, пока папу не перевели в Москву. В столице сначала жили в общежитиях, а потом на Чистых прудах в крохотной квартирке, устроенной на чердаке.
В шесть лет я заработал свои первые деньги. Помогал разгружать машину, приехавшую на писчебумажную фабрику. Когда расплатились, я принес деньги домой, отдал бабушке.
Через год началась война. Запомнилось почему-то, как в 1941 году из Чистых прудов спустили воду. На дне осталась лежать, трепыхаясь, рыба. Все ходили и собирали ее.
Папа уехал прямиком на фронт, а нас с мамой отправили в эвакуацию. Жили мы с ней и в городах, и в деревнях. На Волге делили избу с хозяевами. Через комнату протянули веревку, на которую повесили простыню. Как хозяева это все терпели? Добрые люди. В деревенской школе один педагог преподавал по очереди всем классам. Парт не было, сидели мы рядком на деревянной лавке.
В 1944-м мы объединились с папой. Стало полегче — военным полагался спецпаек. Мы снова жили то там, то тут, школы я менял как перчатки. Но учился в основном на четверки и пятерки. Не вундеркинд, не двоечник — нормальный.
Детей у родителей трое было — я, сестра и брат. Витя был моложе меня на десять лет, а Наташа на двенадцать. Папа нас в строгости воспитывал. Мог наорать, кулаком стукнуть по столу. В десять мне здорово от него влетело, когда из окна штаба он увидел, как я гоняю по аэродрому на американском «виллисе».
Машины — главное мое увлечение с детства и на всю жизнь. Когда спрашивают, сколько лет я за рулем, говорю: «Шестьдесят пять», — и все удивляются. Но ведь действительно так. На машине я езжу быстро, но грамотно, на ситуацию отзываюсь мгновенно. Реакция у меня не просто хорошая, она бешеная. Когда идет операция и вдруг падает инструмент, мне ни в коем случае нельзя его ловить. Он все равно требует замены, потому что расстерилизуется, даже если слегка коснется нижней простыни. Но я обязательно его поймаю. Не могу не поймать.
Еще одно — я не могу ездить медленно. Всегда говорил, что если меня выгонят из хирургов, пойду работать водителем на «скорую». Люблю быть сам за рулем. Особенно вечерами, когда выезжаю с работы в двенадцать ночи, в два...
Компьютер — тоже машина, но его я освоил, надо признаться, с трудом. Помогло то, что разозлился не на шутку, увидев, как легко с ним управляются молодые ребята. Есть у меня одна особенность — не люблю читать инструкции. Дохожу до всего сам, методом «тыка». Полегоньку, помаленьку освоил.
А теперь дома— компьютер, в дороге — компьютер, и в кабинете тоже без него никак. Очень много времени он стал у меня забирать. Пытаюсь ограничить себя профессиональной, политической и новостной информацией, потому что столько всего интересного в Сети, часы улетают — не успеваешь глазом моргнуть. А когда делом-то заниматься?
Иногда работаю до двух часов ночи, потом ложусь поспать в кабинете. В половине седьмого сажусь в машину и еду домой. Бреюсь, принимаю душ, переодеваюсь, съедаю кашу и отправляюсь обратно.
Сейчас рядом со мной есть очень хороший друг. Лену считаю своей женой. Отношения между нами ответственные. Она с непростым характером. У Лены своя квартира. У меня — своя, очень маленькая и тесная. Зачем она будет вставать в шесть утра и готовить мне завтрак? Глупость какая! Я могу сделать это сам. Встаю утром и первым делом включаю чайник, чтобы он вскипел. Кашу без соли и сахара заливаю кипятком в кастрюльке и ставлю на маленький огонь. Пока побреюсь, каша готова. Последние полгода — дурак, почему раньше этого не делал? — стал класть в кашу ягоды. Горсть красной смородины, горсть черной. Пока завтракаю, смотрю телек, «Евроньюс» например. Что нового происходит? Поел и поехал. Я вообще по домашним делам самодостаточный. Брюки глажу всегда сам. Рубашки — в стиральную машину два-три раза в неделю. Но с питанием проблема. Очень не организован. Что, где и во сколько буду есть — никогда не знаю.
Как-то раз мы с Леной пожили вместе. Она и говорит: «Ну что толку, что я живу здесь? Тебя все равно дома никогда нет. Все вечера одна». Я знаю, что не прав. В этом году уже двадцать лет, как мы познакомились.
Сколько накопилось у меня неизрасходованных отпусков — не сосчитать. Честно говорю: не понимаю, что такое — отдыхать. Могу сказать, о чем мечтаю. Чтобы меня не дергали: пойдем сюда, пойдем туда. Чтоб номер был с балконом и видом на море. И занавеска на окне колыхалась от дуновения легкого ветерка. А я чтобы сидел за столиком, в трусах, в прохладе, и работал на компьютере. Лучше не придумаешь! Светлая мечта! Но она редко осуществляется. Уж такую жизнь я для себя выбрал. Помощь больным детям — неотложное дело.
Катастроф в мире происходит немало. Например: в Маниле землетрясение в пять баллов, разрушено несколько домов, тридцать-сорок раненых. И что, я хватаюсь с места и лечу туда? Никогда. Но если я слышу, что погибли тысячи, значит, раненых в пять-шесть, а то и в десять раз больше, среди них дети, тогда я понимаю: где бы это ни случилось, квалифицированных специалистов будет не хватать. Собираюсь и еду.
Все началось в 1988 году с землетрясения в Армении. На утренней конференции, которая проходила в те дни у меня
в больнице, я встал и сказал: «Лечу помогать армянам. Кто со мной?» Поднялся лес рук. После этой поездки были землетрясения во многих странах, от Алжира до Японии, и мы доказали, что когда детям оказывают помощь детские специалисты, смертность в два раза меньше. И инвалидов тоже в два раза меньше.
И появилась наша бригада. Во всем мире второй такой нет. В России действует медицина катастроф: врачи приезжают, работают на развалинах и уезжают. А мы идем параллельно с ними, соби-раем раненых детей в одном месте, в госпитале, и вместе с местными врачами спасаем. Чтобы понять, что представляет собой врач, достаточно пять минут постоять с ним у постели тяжелого больного. Мы очень быстро доказываем, на что способны. Где бы мы ни были, нам оказывают полное доверие. Нигде ни разу за рубежом у нас не спросили документов.
После Спитака были поездки в воюющую Югославию, Грузию, Израиль, Чечню, на теракт в Каспийск.. Всего сразу и не перечислишь. Дети — лучшие люди в мире, я лечу их вне зависимости от национальности, религиозных и политических убеждений их родителей.
Так повезло в жизни, что терять больных приходилось редко. Но каждого ребенка, которого не удалось спасти, помнишь, сколько бы времени ни прошло. Очень плохо, когда дети умирают раньше родителей, это неестественно. Моей маме тоже довелось пережить эту трагедию. Тридцатилетним ушел ее младший сын, мой брат. Витька хотел все в жизни сделать сам. Дважды убегал из дома. Один раз — работать на шахты, другой — строить знаменитую ЛЭП. Сам поступил в авиационный институт, где познакомился с девушкой Аллой. Они уже должны были расписаться, когда он сказал: «Нет, авиация — не моя специальность».
И ушел в армию. Когда вернулся, приехал к своей девушке. Она была с другим. Брат сказал: «Вставай!» И увел ее. У них родился сын Андрюшка. Витя так рад был, когда получил двухкомнатную квартиру, но пожить в ней не успел.
Он пришел ко мне с жалобами на боли в пояснице. Я предложил: «Давай сделаем рентген». На снимке стало видно, что диафрагму подпирает опухоль. Оперировали Витю мои хорошие друзья, профессора. Но ничего сделать было нельзя. Я не поверил и сам включился в операцию. Они оказались правы. После операции тянул его как мог. Все сомневался, правильно ли поступаю — ведь он очень страдал. Но я надеялся: а вдруг найдут лекарство от рака, а брат не доживет? Витя сказал мне перед смертью: «Спасибо за год, который ты мне подарил».
Я всегда иду до конца. Говорят: «Бесполезно, Леонид Михайлович, не надо, видите, все уже — зрачки расширены, реакций нет». Но ведь иногда удавалось спасти жизнь, когда никто вокруг не верил, что это возможно. Например, в Хабаровске. Погибал ребенок, пострадавший при землетрясении в Нефтегорске. У него было сдавливание тазовых органов, перелом ног, перелом костей таза, почечная недостаточность. Жизнь в маленьком человечке еле теплилась. Врачи расходились во мнениях, как его лечить. Группа профессоров считала, что его надо оперировать. А я сказал: «Если прооперировать, ребенок не выживет». В истории болезни коллеги отразили свой вердикт и подписались под ним. А я после них написал, что оперировать не надо. Пошел один против всех, взял ответственность на себя и вылечил без операции. Если бы ребенок погиб, я бы сейчас, наверное, сидел в тюрьме. Но Эдик Чумиков жив. Мы поддерживаем с ним дружеские отношения. Он периодически приезжает ко мне. Сейчас окончил институт...
А недавно я летал в Армению. Ко мне подошла женщина с молодым парнем:
— Вы его узнаете?
— Нет, — говорю.
— Вы ему жизнь спасли. Мы молимся за вас.
Хорошо, что есть религия. Она позволяет людям не сойти с ума. Когда оперируешь, открываешь грудную клетку и видишь легкие, артерии, вены, понимаешь, что это невозможно создать божественным путем. Это результат колоссального эволюционного процесса, длящегося миллиарды лет. Если об этом думать, можно сойти с ума. А так пришел батюшка и сказал: «Бог создал землю и человека». И можно расслабиться и не бояться помрачения рассудка.
Кстати, духовные отцы бывают разными. В восстановленный нами храм Иверской иконы Божьей Матери, расположенный на территории моего НИИ, прислали настоятеля, который удумал проводить за деньги обряды венчания и крещения. Я сказал: «При мне — никогда!» Служение человеку и корысть, на мой взгляд, проходят по разным ведомствам. За свою жизнь я не взял ни копейки. Частной практикой не занимаюсь принципиально. Мои помощницы это знают и просят всех визитеров оставлять сумочки у них в приемной.
Но после того, как сам провалялся в 1-й Градской больнице, я несколько изменил свое отношение к материальным проявлениям благодарности. Ехал ночью, какая- то бабка перебегала дорогу. Я затормозил на скользкой дороге, меня закрутило — и в столб. Потерял сознание. Лежал в общей двенадцатиместной палате почти месяц.
Еле поднялся. Меня думали перевести, но я отказался, сказал, что хочу на себе испытать наше здравоохранение. Анекдотов наслушался, насмеялся до колик. Ближе к выписке я спать перестал, все думал, что подарить санитарке, сестре одной, сестре другой, врачу. И когда на костылях приковылял к заведующему отделением с какими-то подарками, а он меня не выгнал, был счастлив. И почувствовал искреннюю благодарность за то, что он не сказал: «Ты с ума сошел? Что ты мне тащишь?»
На своей шкуре я прочувствовал, что у выздоравливающего человека есть потребность отблагодарить. И стал помягче.
С годами человеку свойственно меняться, приобретать привычки, которые прежде казались ему смешными. Никогда не был суеверным. Я слишком большой материалист для этого. Тем не менее, с возрастом у меня появился предмет, который считаю своим талисманом. Это стетоскоп. Вот уже больше двадцати лет всегда и везде он со мной. Когда иду в реанимацию или в отделения, мне обязательно на шею надо его повесить, тогда чувствую себя уверенно. Купил его в одной из поездок. Потому что прежде всего я все-таки педиатр, а уже потом — хирург. Знаю, как детей слушать, носики и ротики смотреть, инфекцию распознать. Своих помощников учу заниматься не только ранами, а делать полный осмотр — что у человечка есть. Мой стетоскопик полетал по всему миру, был на войне, на катастрофах и терактах. Его даже обидели однажды. Террористы, захватившие зрителей «Норд-Оста». Они мне не очень-то доверяли, обыскивали. Один заинтересовался стетоскопом, дырочка ему в центре мембраны не понравилась, решил, что это камера.
— Дайте, — говорит.
— На, только не сломай.
Один из них сказал:
— Отстаньте от доктора.
Но тот, что меня досматривал, никак не хотел успокаиваться:
— Еще раз тебя с этой штукой увижу, засуну ее тебе...
В тот вечер, когда террористы захватили театральный центр на Дубровке, я был дома
один. Не отрываясь, смотрел телевизор. А к утру понял, что должен быть там. Стал искать Лужкова, который возглавил московский штаб. Но по мобильному телефону он не отвечал. Один из помощников мэра сказал мне:
— Леонид Михайлович, здесь достаточно медиков. Стоят «скорые помощи». Ничего не нужно.
— Вы меня не поняли. Я хочу приехать и пойти Туда.
В трубке повисла длинная пауза.
— Я поговорю с Юрием Михайловичем, — услышал я.
Потом мне прозвонился Кобзон:
— Только что был у террористов, они сказали, что им нужен врач. Ответил, что есть только один, которого я могу предложить, — доктор Рошаль. Они сказали: «Нет, его не нужно, пришлите двух иностранцев из Иордании». Но на всякий случай приезжай.
В Москве нашелся только один доктор-иорданец, я пошел как второй. Предложил:
— Давайте рискнем. Пройду так пройду, авось не убьют.
Террористы потребовали предъявить документы:
— А вы кто?
— Я детский доктор Рошаль, был у вас в Чечне, в Урус- Мартане, в Ачхой-Мартане во время войны. У меня там есть друзья, если хотите, позвоните, вам скажут, кто я такой.
— Почему вы с пустыми руками?
— Сначала хочу посмотреть, что нужно.
— Перевязать руку одному нашему.
— А у заложников как дела?
— У них все нормально. Уходите, и если придете без инструментов и медикаментов еще раз, мы вас убьем... Там внизу лежит труп женщины. Она сотрудница спецслужб, мы ее раскусили и убили. Вынесите труп на улицу, чтобы не вонял здесь.
Мы с коллегой спустились вниз и вытащили тело бедной Ольги из здания. Эта фотография обошла весь мир...
У бригады первой же «скорой» я попросил ящик с перевязочным материалом и инструментом и хотел идти прямо с ним, но решил посмотреть, что внутри. Когда открыл — ахнул. На крышке внутри значилось: «МВД». «Скорая» оказалась ведомственной. Если бы террористы увидели такой ящик у меня, точно я бы сейчас эти строчки не писал. Нашел другую, нормальную «скорую» и взял инструменты. И мы пошли обратно. Нас пропустили внутрь, подняли на бельэтаж. И я увидел заложников. Не ожидал, что среди них так много детей.
— Здравствуйте, друзья, — сказал им довольно громко.
Раненых террористов было двое. Одного я перевязывал при всех. Люди смотрели на меня, и я видел осуждение в их глазах.
Какая-то женщина попросила у меня лекарство.
— К сожалению, закончилось, — ответил я.
— А зачем же вы пришли сюда? Этим, что ли, помогать?
Так мне нехорошо стало от этих слов.
Для раненного в руку боевика пришлось организовать операционную в предбаннике женского туалета. Там было самое светлое помещение.
Я сделал операцию и вышел в коридор, к женщине с больным ребенком. Только я хотел с ней заговорить, мимо пробежали террористы и начали стрелять. Оказывается, пока я оперировал, две девочки пошли в туалет, увидели открытое окно и прыгнули вниз. Боевики стали стрелять по ним, а с нашей стороны отвечали. Пули летели прямо над головой. Кто-то из боевиков попытался обвинить меня, что я нарочно подстроил побег. «Вы сумасшедшие, что ли? Как я мог это специально сделать?»
Они грозились расстрелять, но потом разрешили пройти в зал. Я обошел заложников одного за другим и записал, кому
что требуется. Одному нужны были глазные капли, другой гигиенические прокладки, у третьего спину прихватило. Но выйти мне не дали. Шесть часов я сидел на балконе вместе с другими заложниками. Меня спас журналист из «Санди тайме» Марк Франкетти, который пришел к ним на интервью и заодно спросил:
— А где этот известный доктор?
— Он давно ушел, — ответили боевики.
— Нет, он еще здесь, выпустите его...
И они дали мне выйти. Я пошел прямиком в штаб, где работали представители департамента здравоохранения Москвы. И дал список его руководителю: «Андрей, вот это необходимо заложникам».
За сорок минут к часу ночи все собрали, и я пошел обрат
Дети — лучшие люди в мире, я лечу их вне зависимости от национальности и религиозных убеждений родителей
но. На сей раз они попросили пойти в зал, помочь актеру, у которого болел живот. Этот парень так и сидел в сценическом костюме — кителе с красной звездой.
— Его надо в больницу, — сказал я.
— Мы его тебе не отдадим, — последовал ответ.
Больше всего мне хотелось вызволить детей.
Для разговора вышел сам Бараев.
— У вас дети есть? — спросил я.
— Да, маленькие.
— Если бы они здесь оказались, что было бы?
— А что нам всех их жалеть? — ответил вместо Бараева один из боевиков. — Наших детей пожалели, когда бомбили больницы, родильные дома в Чечне?
Он говорил правду. Я сам это видел.
Бараев пообещал, что завтра утром отдаст всех детей, но не мне, а представителям Красного Креста, но обманул. Отдал только восьмерых, а двадцать семь оставил.
Я снова покинул здание театрального центра и снова вернулся. После этих походов заложники были полностью обеспечены медикаментами. Передавать питание и воду боевики категорически запретили. Хотя в штабе было все приготовлено, стояли машины с завтраками, обедами.
«Давайте я сам сяду за руль, и вы меня застрелите, если что-то будет не так», — предлагал я террористам. Но мне отказали.
На третий день приехала Анна Политковская, и я предложил ей свою помощь, проводил к бандитам. Под вечер нервы были на пределе. Один человек не выдержал, сорвался с места и побежал по рядам, по спинкам кресел. Боевики попали ему в голову и случайно ранили женщину, детского врача.
На несколько минут я вернулся в институт, чтобы переодеться. И в этот момент мне позвонили из штаба. Террористы хотели, чтобы я приехал и прооперировал раненного в голову человека. Позвонил им из своего кабинета.
— На вашей совести будет смерть, то, что вы предлагаете, — безумие. Вы должны отдать раненых! Мне нужно брать с собой операционную сестру, реаниматолога, наркозный аппарат, инструменты. Своей жизнью я распоряжаюсь сам, но не могу распоряжаться жизнью других.
Когда я примчался на Дубровку, раненых уже увозили в больницу, боевики их отдали.
Террористы наверняка думали, что удастся, как на юге, в Буденновске, с песнями и плясками, под улюлюканье
уехать из центра Москвы с заложниками. Они не ожидали такой развязки. Я сказал, что считаю правильным использование газа, ведь семьсот человек остались живы, а могли умереть все. Я своими глазами видел установленные в здании бомбы. Могу только еще и еще раз повторить: если бы я знал, что мои родственники находятся в здании театрального центра, и тогда не отказался бы от своих слов.
«Норд-Ост». Интервью под дулом пистолета. Справа — предводитель террористов Мовсар Бараев
С Сашей Розовской, заложницей «Норд-Оста»
Боевики погибли, но идеология не убита. Я знал, что подобное может повториться. Несмотря на все разведки и агентуру не застрахованы от повторения этой трагедии.
Первого сентября 2004 года я ездил в одну из московских школ, поздравлял учеников и учителей с началом учебного года. Вернулся на работу, и тут раздался звонок из Интерфакса:
— Леонид Михайлович, вы летите в Беслан?
— Зачем?
— Там террористы школу захватили.
— Не может быть, — я подумал сначала, что это розыгрыш.
Включил радио, послушал и сказал:
— Да, лечу...
Видимо, по-разному устроены люди. Одни спокойно встают, пьют кофе, читают газеты, потом не спеша едут на работу. Заканчивают ее в пять, идут в магазин, с толком и расстановкой выбирают продукты, ужинают в кругу семьи. В субботу воскресенье выезжают за город, на природу, собирают грибы. Правильные такие, размеренные люди. А другие по натуре более беспокойные. Как я. Это не значит, что мне не нравится поехать куда-нибудь, на Николину гору например. Там церквушка такая стояла раньше, а за ней излучина Москва-реки. До чего красивое место! Порой, дойдя до ручки, я садился в машину, приезжал сюда, на небольшой обрыв, и любовался, успокаивался.
Мне и за грибами в лес сходить приятно. Но системы у меня в жизни нет. Я никогда не осуждаю тех, кто по системе живет. Им так хочется, и хорошо. А мне почему-то хочется по-другому. Когда улетаю туда, где случилась беда, я не держу в руках лозунг: «Вперед — я должен героически спасать чужие жизни!» Ничего подобного. Все происходит спокойно, ответственно и прозаично. Просто я ощущаю необходимость так жить. И в этом понимании необходимости не обманываю ни себя, ни других.
Но теплоты все равно хочется. Я ловлю себя на том, что с удовольствием прихожу домой, когда в окнах горит свет. Долгое время света не было. И сейчас горит не часто. Это значит, никто меня не ждет. А хочется, чтобы дома ждали и чтобы свет горел... Очень надеюсь, что скоро так и будет.
Караван историй 2008/2