ИСКУССТВО жить
ЛЕОНИД ЯКУБОВИЧ
ДРЕВО ЧУДЕС
Меня загнали в угол и прижали спиной к стене. Я вяло отбивался... Вдруг страшный удар, перед глазами все плывет, и я падаю...
Чем старше становишься, тем больше интересуешься прошлым, ис-торией рода, фамилии. Якубовичей не так уж мало на свете, но далеко не все они состоят в кровном родстве. Скажем, был такой Александр Иванович Якубович, участник восстания декабристов на Сенатской площади. Бретер, забияка, драчун, пьяница,
простреливший Грибоедову палец на четверной дуэли (это когда дрались еще и секунданты). Сошлись Грибоедов, Завадовский, Шереметев и Якубович. Был ли последний моим прапрапрадедушкой — не знаю, документальных свидетельств нет. Хотя генеало-гическое древо Якубовичей у меня есть. В нем имен сорок. Правда, не все ветви, так сказать, с листочками, многовато белых пятен.
Мама Леонида Якубовича (вторая слева) со своими родителями, сестрой и бабушкой
Это родовое древо обнаружилось в письме, присланном «тысячу» лет назад моему отцу из Америки. Незнакомая женщина, работавшая топ-менеджером бродвейских театров, сообщала, что получила в наследство от своего деда документ, представлявший собой историю их рода, и одна из ветвей обрывалась на моем отце. Папа написал в Нью- Йорк, и выяснилось, что она наша дальняя родственница. Кроме самой схемы в конверт была вложена и вырезка из американской газеты с заметкой о некоем Джо Шенке, одном из отцов-основателей Голливуда. По утверждению отправительницы письма, на самом деле этот Джо Шенк не кто иной, как Йозеф Шенке — родной брат моего прадеда и ее двоюродный дядя. Тогда получается, что и к созданию американской фабрики грез Якубовичи приложили руку! Хотя это больше похоже на байку, легенду...
И в Польше я родню обнаружил. Познакомился как-то
случайно с поляком, который заинтересовался моей фамилией и пообещал попытаться что-нибудь о ней разузнать. И действии-тельно, прислал из Варшавы выписку из геральдической книги о том, что в тысяча семьсот таком-то году польский король Ста-нислав Август за развитие фабрик, мануфактур, а также прославление Отечества» присвоил своим указом Пасхалису Якубовичу звание потомственного дворянина и утвердил герб — барашка на зеленом поле. Указ на двух языках, польском и русском, с ятями, i с точкой. Впрочем, не смею утверждать, что и этот Якубович мой родственник. Как и матрос Якубович, чудом оставшийся в живых в годы Великой Отечественной: на корабле рванул запас взрывчатки, вся команда погибла, а его взрывной волной отбросило за борт. После сюжета о нем, показанного 9 Мая по телевидению, мне обзвонилось пол-Москвы. Всех интересовало, кем приходится мне этот героический моряк.
А когда в 1997 году я оказался в Минске, ко мне подошел человек и сказал: «Здравствуйте, вы меня извините, ради бога, но я ваш брат». — «Еще один», — подумал я, но все- таки спросил: «А звать-то вас как?» — «Павел Якубович»...
И что вы думаете? Вот он — точно мой родственник, сын папиного двоюродного брата. Сейчас мы с Пашей, главным редактором газеты «Советская Белоруссия», дружим, постоянно перезваниваемся. Он — новый листочек на нашем родовом древе.
Среди прочих есть там и листок моего прадеда по отцовской линии. Я его не застал, но кое-что о нем все- таки знаю. Он был лекарем, и его почему-то смертельно боялась дочка, моя бабушка. У меня есть фотография — высокий сухой старик, гимнастерка под горло, затянутый весь, стриженные «под бобрик» седые волосы и взгляд совершенно металлический.
А по маминой линии мои познания не простираются дальше дедушки Семена и бабушки Анны. Бабушка рассказывала мне массу интересных историй, многие из которых связаны с домом, где мы жили. Копаясь потом в Ленинской библиотеке, я выяснил, что это четырехэтажное здание на углу Земляного Вала и улицы Казакова, можно сказать, легендарное. Построил его миллионщик Шмаков. Объявился он в Москве совсем пацаном примерно в середине девятнадцатого века. Не имел ни знакомств, ни связей. Но надо было что-то жрать, и он оказался в бригаде ассенизаторов, как тогда говорили — золотарей. Шмаков был малым оборотистым и через какое- то время выбился в «нижние», что в выгребном деле явля-лось повышением. Стоявшие наверху и принимавшие ведра считались вторым сортом, подручными в отличие от тех, кто работал внизу и черпал дерьмо. В выгребных ямах всякое находить случалось. Мало ли что из кармана вывалиться может, никто же сам вытаскивать оттуда не стал бы. Говорят, «нижние» и золотые портсигары вылавливали...
Детство Лени пришлось на первые послевоенные годы. С матерью Риммой Семеновной.
Шмаков сделал карьеру, дорос до бригадира, потом завел собственное дело. К концу века был миллионщиком и построил доходный дом на Земляном Валу. В левой части оборудовал гостиницу с рестораном для богатых людей, в следующих двух подъездах расположил доходные апартаменты, а сам с семьей занял квартиру на третьем этаже. После октября 1917 года Шма-ковых «уплотнили», подселив в числе прочих восемнадцати соседей и моих деда с бабушкой. Вскоре хозяин помер, оставив после себя двух сыновей. Один был инженером путей сообщения, что по тем временам ценилось невероятно. Мои дедушка с бабушкой видели его несколько раз, но ничего толкового не запомнили. Зато младший братец, судя по их рассказам, оказался замечательным проходимцем. Бабушка вспоминала, как в 1918 году в квартиру пришел революционный наряд: два матросика, солдат и человек в кожанке. Обыск! Пока матросня шныряла по комнатам, солдатик заглянул к мадам Шмаковой, жене младшего брата. Она встретила его в абсолютно прозрачном пеньюаре: «Что вам нужно, солдатик?» У служивого глаза сошлись к переносице. Будуар был как будуар — зеркала, пуфики, на столе довольно большая шка-тулка. Стараясь не смотреть на мадам, солдатик спросил: «Что в шкатулке?» А Шмакова, приподнимая пеньюар на груди, выдохнула: «Мои любовные письма». Солдатик совершенно окостенел и вылетел за дверь пунцовый. С тем наряд и отбыл. А в шкатулке лежали брильянты и прочие фамильные драгоценности...После обыска Шмаковы в одночасье собрались и уехали.
Как известно, после войны, году в 46-м, в Москве был дикий разгул бандитизма, и Берия велел пустить по городу конные патрули и переодетых агентов — женщин, якобы припозднившихся с работы. Милиции был дан приказ стрелять на поражение без предупреждения. Как раз в это время к бабушке заглянули две ее подружки — тетя Рика, которая служила во внешней разведке, и тетя Наташа, служившая в контрразведке. Бабушка сидела и отпарывала подкладку у старой шубы, которую надо было отдать перелицевать. Они долго о чем-то трепались и не заметили, что уже десять вечера. Бабка вышла их провожать, накинув на себя распоротую шубу ватином вверх, чтобы не испачкаться. Когда возвращалась, в темном, загаженном парадном с мраморными сту-пенями, где пахло кошками и горели две тусклые лампочки из десяти, ее уже ждали. В лестничном пролете между вторым и третьим этажами прятался человек, на ступенях караулил напарник. Наверное, в темноте они приняли ватин за мех, кто знает? Когда бабушка поравнялась с мужчиной, стоявшим наверху, он сзади приставил нож к ее шее и сказал: «Снимай». А бабушка была человеком грузным, весила под сто килограммов. Это важная деталь. Потому что когда у нее от ужаса подогнулись ноги и она рухнула навзничь, то смяла нападавшего. Вдвоем они покатились по лестнице, сбив по дороге следующего. В итоге у одного
бандита — перелом основания черепа, у второго — тазобедренной кости... Бабка же выползла из кучи-малы на улицу и стала орать. Прибежал милиционер... Потом выяснилось, что оба этих типа находились в розыске. А бабке вручили подписанную лично министром государственной безопасности СССР Виктором Абакумовым грамоту за задержание опасных преступников. Кстати, после принятых против бандитов чрезвычайных мер уголовка из столицы схлынула буквально за несколько дней.
С подругой бабушки, тетей Рикой, тоже связана потрясающая история. Жила она на Чистых прудах, и я часто ходил к ней пешком на званые обеды. Она готовила изумительно, причем какие-то сногсшибательные вещи, о которых я и знать не знал. Я всегда старался приходить точно ко времени, минута в минуту. Не от особенной пунктуальности, а по той причине, что смот-реть, как тетя Рика готовит, было просто невыносимо. Ну, скажем, брала она мясо. Мясо обязательно было завернуто во что-нибудь чистое. Значит, разворачивалось это мясо. Отрезался кусок. Остальное опять заворачивалось. Кусок обмывался и заворачивался в салфетку. Потом тщательно протирался стол. Потом снова разворачивалось мясо и отрезался следующий кусок, а мясо опять заворачивалось. И так без конца. То же с хлебом. Брался батон. Отрезался кусочек. Укладывался в хлебницу. Остальное заворачивалось в салфетку. Тщательно стирались со стола все крошки и выкидывались в мусорное ведро. И лишь потом брался опять батон и отрезался следующий кусочек. И я исходил слюной, пока она готовила, и никак не мог понять: зачем все это? А тетя Рика никогда не объясняла. Отшучивалась только. И вот однажды, мне было лет четырнадцать, не знаю уж, что на нее нашло, она вдруг рассказала.
Году в 37-м стали ее готовить в зарубежную командировку. По легенде она должна была попасть кухаркой в дом высокопоставленного немецкого дипломата. Подготовка заняла полгода или год. Потом долго-долго через третьи страны ее переправляли в Бразилию под чужим именем. Оттуда с рекомендательными письмами она приехала в страну назначения. Ее приняли на работу, как и было запланировано. Через неделю в кухню вдруг спустилась хозяйка. Встала на лестнице и стала смотреть, как готовит новая кухарка. Ну, тетя Рика уж расстаралась как могла. И вот когда прислуга поволокла готовые блюда наверх в зал, она повернулась к этой дипломатихе: дескать, ну как? А та вдруг ни с того ни с сего говорит: «Благодарю, вы уволены!» Рика от изумления даже забыла, что она разведчица. Обиделась, причем искренне, как кулинар: «Я что, плохо готовлю?!» И та вот что ответила: «Нет. Вы готовите замечательно. Нигде, ни в доме моих родителей, ни в доме родителей моего мужа так вкусно не стряпал еще никто. Но!.. Когда вы готовите, у вас грязно на кухонном столе! Прощайте!» И Рику выгнали. Так Рика провалила задание.
Вот с тех пор она и…
Следующие листочки родового древа — мои отец и дядя, оба фронтовики. Про войну они рассказывали очень скупо. Но все-таки кое-что память сохранила. У дядьки, который всю войну прошел то ли в полковой, то ли в армейской разведке, были потрясающие способности к языкам. Однажды в трамвае он нашел оброненный кем-то русско- немецкий словарь. А поскольку на занятия в институт ему приходилось ездить из одного конца Москвы в другой, проводя в дороге много времени, он принялся изучать книжицу. От нечего делать. Вот так, катаясь в трамвае, дядя в совершенстве выучил немецкий. Едва началась война, пошел записываться на фронт добровольцем, и его тут же забрали в разведку! Языковую практику добирал в спецшколе.
От папы у меня в памяти засел запах начищенных сапог. Я много лет хранил планочку с прорезью, куда вставлялись пуговицы на шинели и специальной тряпочкой натирались разведенным в воде мелом. Так, кстати, чистились и ордена. Очень гордился папиной Красной Звездой. Я расспрашивал, как он получил эту награду.
Его дивизия оказалась почти в окружении, остался лишь узкий коридор, связывающий со своими. Немцы без конца атаковали, и отцу приказали привезти снаряды, пополнить боезапас. Он взял четыре полуторки. Вылетели из леса, проскочили перешеек, дошли до расположения, быстро загрузились и помчались обратно. Папа ехал на третьей машине. Первые уже укрылись в лесу, а четвертая, идущая сзади, вдруг остановилась. Отец выпрыгнул из машины и побежал назад. Из кабины ему на руки выпал убитый шофер. Папа сел за руль, повернул ключ зажигания — двигатель не заводится! За спиной полный кузов боеприпасов, что
делать? И тут сильный толчок, машину даже бросило вперед. Оказывается, немецкий танк ударил в борт гусеницей. Фрицы решили взять языка. От встряски движок вдруг ожил, и папа что есть силы нажал на газ... Немцы стали бить вдогонку, но промахнулись. За то, что выполнил задание и остался жив, отцу и дали орден.
За свою жизнь Якубович провел множество конкурсов красоты. 1989 год.
Дружба всегда была для Якубовича понятием важнейшим.
Поистине всенародную славу обрел Якубович на «Поле чудес». Он бессменный ведущий этой программы вот уже почти 16 лет. Я родился в 1945 году, и если бы не война, возможно, вообще не появился бы на свет. О знакомстве родителей тоже есть целая история.
Накануне Великой Отечественной мама окончила Первый медицинский институт по специальности «Акушерство и гинекология», а отец получил диплом МВТУ имени Баумана, а потом ушел на фронт. На Новый 1943 год ему вручили посылку с подарками из тыла. Тогда многие старались поддержать бойцов Красной Армии, это было обычным делом, и отец вряд ли обратил бы на гостинцы особое внимание, если бы не одно обстоятельство. Дивизию передислоцировали на новое место, и посылку ему передали аккурат перед артобстрелом. Бойцы залегли в окопе, а отец заскочил в какое-то каменное строение, спрятался от осколков. Пока шла пальба, распечатал посылку. Кроме всего прочего обнаружил детские по размеру варежки. Да еще обе на одну руку. Как выяснилось позже, вязать мама не умела, но очень хотела. Отец, конечно, обалдел от такого подарка. Тут и налет закончился. Он вышел из укрытия и увидел, что на него как-то странно смотрят. Оказывается, он забрался в склад бое-припасов! Шального снаряда хватило бы, чтобы все взлетело на воздух.
Может, под впечатлением от пережитого папа написал матери, спросил, что означают эти однорукие варежки. Maма ответила. Через какое-то Bpeмя отцу вручали в Москве орден Красной Звезды, и он воспользовался случаем, чтобы лично познакомиться с ненорманой, отправляющей на фронт столь странные посылки. Так родители увиделись в перв! раз. Потом родился я...
Между прочим, до сих го храню фотографию, на KOТОрой Семен Михайлович Буденный вручает отцу награду. На заднем плане виднеется всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.
В 56 лет Леонид Якубович окончил летный техникум.
Первые три года жизни следа в моей памяти не оставили, сохранились лишь обрывочные воспоминания, не складывающиеся в целостную картинку. Зато хорошо помню, как 9 Мая 1949 года мы ходили в скверик к Большому театру. Я сидел на отцовской шее и держал табличку с номером его дивизии, нарисованную папой. Мы простояли у театра с девяти утра до двух часов дня, но так никого и не встретили. Папа очень расстроился. Через год снова вернулись от Большого ни с чем, и тогда я впервые увидел, как отец напился.
А потом он как-то спускался в метро, и из потока, двигавшегося в обратном направлении, его кто-то окликнул. Это был однополчанин. Отец ринулся к нему, на ходу перепрыгивая через разделяющую два эскалатора полосу, милиция засвистела, все заорали, движение в обе стороны остановилось... Зато папа выяснил, что их дивизия собирается не 9-го мая, а 8-го, и не у Большого театра, а в Александровском саду.
В 1952 году в День Победы я в первый раз увидел однополчан отца. Сначала мы шли от Боровицких ворот вдоль Кремлевской стены, потм папа не выдержал, и мы бежали им навстречу.
Еще в память врезалось, как отец впервые заплакал. Это было, наверное, уже в шестидесятые. По телевизору показывали сюжет о вручении ордена Ленина известном спортсмену. У отца сделалась истерика, на него буквально трясучка напала. Мать держала его за плечи: (Аркадий, успокойся! Что произошло А он в ответ: «Не представляешь, какой кровью на фронте доставался орден Ленина;
Придумали бы себе какой- нибудь орден спортивной славы!» Отца разобрало тогда невероятно. Впоследствии на него еще не раз нападала такая «трясучка». Наверное, контузия, полученная в 44-м под Кенигсбергом, сказывалась.
А еще из-за раневой язвы у него иногда страшно болело брюхо. На работе он выдвигал ящик стола, вставлял карандаш для упора, чтобы он не захлопнулся, и наваливался на ящик животом. Ему казалось, так легче переносить боль. Отец часто засиживался на службе допоздна, тогда это было в порядке вещей, все равнялись на Самого, а товарищ Сталин имел обыкновение работать в ночные часы. Папа служил в штабе бронетанковых войск, который на-ходился наискосок от Спасских ворот, у храма Василия Блаженного. Если не возвращался к ужину, мы с матерью
шли пешком с Земляного Вала на Красную площадь, неся в кастрюльке манную кашу. Из-за язвы ему приходилось соблюдать диету. Из ворот выходил дежурный, забирал передачу...
Детсад Министерства обороны располагался напротив Кремля, на другом берегу Москвы-реки. Однажды, когда мы шли туда, проезжавший мимо трамвай взвизгнул на повороте, отец схватил меня за шиворот, плашмя рухнул на асфальт и подмял под себя. Через четыре года после войны рефлекс сработал: мина! ...Хорошо, еще снег лежал. Но, конечно, лицо у меня все равно было будь здоров, все в грязи, ссадинах, и отец приволок меня не в сад, а домой.
Они были особенными, все, кто прошел войну Будто пересекли черту, и то, что другие считали важным и стоящим, им казалось мелким и ничтожным. Скажем, быт, которым сегодня так озабочены многие, опаленное поколение совершенно не занимал. Не припомню, чтобы отец когда- нибудь говорил о покупках или, к примеру, об улучшении жилищных условий.
Например, был такой случай. Папа уже уволился из армии и работал начальником специального конструкторского бюро. К 23 Февраля или к 9 Мая ему выдали талончики на посещение трофейных складов. Там можно было даже машину взять. Мы пошли втроем — папа, мама и я.
Мне было лет шесть. Помню, идем по длинному ангару, где никого, кроме нас, нет. Только сопровождающий. В ряд стоят шикарные автомобили — выбирай любой. Отцу предложили «паккард» из гаража большого немецкого начальника. Громадная машина, в салоне которой я гулял в полный рост. Даже мать входила почти не нагибаясь. Это было нечто огромное на колесах. Отец сказал, что свинство ездить на такой машине, когда мы еще не отстроили Днепрогэс и не восстановили город Орел. Перешли к другому автомобилю,
Якубович — страстный путешественник.
Вместе с Туром Хейердалом (на фото) он ходил в кругосветку
кажется, это был «опель-адмирал», у которого дверцы складывались бабочкой. Хорошо это запомнил, сейчас поймете, почему. Я забрался в кабину, мне все страшно нравилось, сидел и щелкал выключателем: вверх-вниз, вверх-вниз, лампочка то загоралась, то гасла. Родители стояли снаружи, о чем-то говорили на повышенных тонах. Не скажу, что мать билась в судорогах, но была расстроена. Наконец папе надоело пререкаться, и он сказал: «Даже разговаривать об этом больше не стану. Никакой машины не будет». И хлопнул дверцей. А у меня там остались пальцы...
В итоге отцу вместо машины выдали денежную премию, половина которой ушла на первый наш семейный поход в ресторан — на Курском вокзале. В те времена рестораны при вокзалах считались одними из лучших. Если не изменяет память, на Курском был синий зал — синие шторы, синий хрусталь, кобальтом покрашенные тарелки, синие люстры... На Ленинградском вокзале оборудовали, кажется, красный зал, на Казанском — зеленый. Еще невероятно вкусно кормили в вагонах- ресторанах...
Родители никогда в жизни при мне не ругались, вообще никогда. Я никак не мог понять: как им это удается? А потом вдруг сообразил. Едва назревал конфликт, а в быту без стычек ни у кого не обходится, мама говорила: «Аркадий...» Они одевались и отправлялись на улицу. Они выясняли отношения на улице! Доругавшись до конца, всмятку, когда мать уже вся обревелась и успокоилась, возвращались... Говорю же: другое поколение!
Мать тридцать пять лет проработала врачом, на фронте ассистировала Бурденко во время операций. Жизнь была подчинена одному — честному исполнению долга. Еще хорошо помню, что мама никогда не могла наесться белым хлебом. Ела беспрерывно, но ей постоянно казалось, что хлеб скоро кончится. И бумагу экономила со страшной силой. Плюшкин такой: любой клочок должен был использоваться, ничего не выбрасывалось.
При внешней суровости отца и импульсивности мамы отношения в семье можно было назвать дружескими. Мы являлись родствен-никами без деления на старших и младших. Допускаю, когда только родился, ко мне относились соответствующе, но стоило чуть подрасти, скидки на возраст закончились. Общались как равные. Всегда ли это хорошо для ребенка? Не знаю. У нас не было такого: ах, мамулечка, сюси-пуси.
Знаменитая ЗЗО-я школа, в которой я проучился первые классы, находилась в переулке за домом Валерия Чкалова, с чьей женой моя бабушка очень дружила. Школа занимала здание, похожее на дворянскую усадьбу, — с двумя лестницами и огромными массивными дверями. Каждое утро ровно в восемь весь педагогический коллектив во главе с директором Мостовым, которого мы жудко боялись, выстраивался на балюстраде и встречал учащихся. У нас была серая форма — брюки и гимнастерка, всегда аккуратно застегнутая, и дубовые листики на ремне и на фуражке. Опаздывать вообще никому в голову не приходило. Не было и такого, чтобы кто-нибудь из учителей обратился к ученику, даже из первого класса, на «ты».
Помню день, когда умер Сталин. Шел урок у Елизаветы Николаевны. Это была маленькая, сухонькая, седая женщина с пучком волос, завязанных в узел на затылке. Она была всегда одета в темное. Боялись мы ее смертельно. Кто-то вошел в класс и что-то шепнул ей, Елизавета Николаевна вскочила, подошла к окну, у нее тряслись плечи, но она не плакала. В классе стояла мертвая тишина. Мы совершенно не понимали, что происходит. Так продолжалось довольно долго, потом она повернулась и как-то хрипло, словно ворона каркнула, сказала: «Уроков не будет. Вы свободны». Мы высыпали на улицу и побежали кто куда. Но тут оглушающе завыли сирены, загудели машины, и движение на улицах встало. Машин, правда, было немного, но все замерли. Даже прохожие. Я помню, мы перебегали улицу Чкалова, естественно, в неположенном месте, и тоже остановились, потому что все было так необычно, как стоп-кадр в кино... Еще это напоминало гром, удар по башке. Люди были как оглоушенные, потерянные. Словно последний день Помпеи наступил. Будто строили дом, а он взял и рухнул на глазах. Не помню, чтобы кто-то орал, в голос, может, где-то и рыдали, но, скорее, наступил ступор: шел человек — и вдруг бах, конец, выхода нет, впереди полная чернота...
Учился я в школе вполне прилично. И хулиганом отъявленным не был, так, шпанил по мелочи. Как и другие пацаны, занимался в ста кружках одновременно, ходил в конькобежную секцию, на плавание и стрельбу. Плюс радиокружок и детский драмтеатр. Родители еще пытались обучить меня музыке, но, к счастью, учительница через месяц отказалась. Сказала, что теряет со мной слух.
А летом меня отвозили на дачу. Своей у нас не было, родители снимали полдома. Бабушка работала в клинике МПС, и дважды в год ей выделяли полуторку. И всегда был один и тот же шофер Володя. Однажды, когда вещи уже разгрузили, мне впервые разрешили одному посидеть в кабине! И даже дали тряпочку протереть приборную панель, чтобы было чисто, «а то
машина не поедет». О, какая это была тряпочка! Такая вся рваная и пахнущая бензином. Я торчал в машине с этой тря-почкой, и это было абсолютное человеческое счастье. Минут через десять, когда все уже садились обедать, раздался дикий крик. Дикий! Все решили, что я попал под колесо, и буквально окостенели от ужаса. Через секунду я ворвался в дверь. Растрепанный, глаза на лбу. «Дядя Володя! — орал я в истерике. — Дядя Володя!! Все пропало!! МУХА В КАБИНЕ!!»
Конечно, в этот день Володя в город не вернулся. Они с отцом напились вусмерть.
Из восьмого класса школы я удрал в Сибирь. Шли с приятелем Колей Болотовым по улице, увидели объявление: «Требуются два студента на работу в экспедицию профессора Вашкова». Заглянули из любопытства. Нас приняли, несмотря на то, что мы не подходили по возрасту. Ну, я заявился домой: за плечами рюкзак, на ногах сапоги, на плечах штормовка. Рассказал родителям, что уезжаю. Мать сказала только: «Поешь сначала». Отец спросил: «Червонца на дорогу хватит?» И все. Утром мы с Колькой уже лежали на полках в вагоне поезда «Москва—Владивосток». Экспедиция затянулась, продлилась дольше, чем планировалось. Когда вернулся в Москву, узнал, что из прежней школы меня отчислили за прогулы. Пошел учиться в вечернюю и параллельно работал на заводе Туполева. Сначала токарем, потом электромехаником по грузоподъемным устройствам. Бригада была замечательная, я при ней состоял как бы сыном полка. Родители на все мои жизненные пертурбации смотрели спокойно. Может, даже излишне. Папа был вечно занят, по сути, жил на работе, а мама... Я долго ничего не мог понять. Уже потом, женившись и став отцом Артема, завел с матерью откровенный разговор, и она призналась в двух вещах. Сказала: «Понимаешь, мы с Аркадием хотели иметь много детей. Но ты так орал, когда родился, что я решила: с меня хватит. Кроме того, я безумно любила твоего отца, это чувство не оставляло в душе места для других».
...Сколько лет прошло. Но есть события, встречи, которые забыть невозможно. У меня до сих пор встает комок в горле 9 Мая. Я вообще-то человек, как мы все, страшно циничный, но меня в этот день просто пробивает насквозь.
Или как забыть ребят, которых видел в Чечне, в Косово, в других «горячих точках»? Парнишке восемнадцать-девятнадцать лет, он только что был гражданским, пусть даже прошел учебку и ему объяснили, с какой стороны из автомата вылетают пули. И что?! Дети...
Вспомнил эпизод в тему. На одной из погранзастав ко мне подошел старшина. Забавный пухлый человек, которого все звали только Адамычем. И он говорит: «Слышь, Аркадьевич, как бы нам хряка купить?» Я обалдел от неожиданности, спрашиваю: «Какого?» Старшина продолжает: «Детей кормить надо, а то все консервы да консервы. Неподалеку можно свинью взять, хряка. Я бы купил, откормил...» И тут до меня доходит: это же он про своих ребят, про тех, кто на заставе служит, их детьми называет. Говорю: «А сколько хряк стоит-то?» — «Пятьдесят долларов». — «Давай так. Дам сто, а ты купи его с женой. Но условие: чтобы хряка звали Аркадьевичем». И уехал. Потом случайно встретил Адахмыча во Владикавказе. Спрашиваю: «Ну?» Он отвечает: «Живет Аркадьевич, семья у него. На военных внимания не обращает, но стоит «пиджаку» появиться, звереет, шерсть дыбом, не любит гражданских». Правильный хряк...
На вопрос, зачем я в эти «горячие точки» ездил и езжу ответить не могу. Никакой иной задачи, кроме как взять! у ребят номера телефоне родных, у меня порой и не было. Возвращался оттуда с полными карманами записок, иногда до пятисот штук набиралось. И в течение недели звонил родственникам, которые совершенно обалдевали, когда слышали в трубке: «Это Якубович Леонид Аркадьевич. Я только что приехал от вашего Леши, у него все в порядке, он просил передать...» Понимаю, что в этом ничего особенного нет, но мне было хорошо, возникало ощущение, что я делаю что-то чрезвычайно важное. Ребята и сами могут письма написать, но мой звонок хоть немного снимет напряжение в их семьях, и разговоров об этом хватит на полгода. Два раза только было, когда после слов: «Здравствуйте, это Якубович Леонид Аркадьевич...» — я слышал в трубке отбой: ту-ту-ту-ту...
Каждый раз возвращаюсь «оттуда» другим человеком. Иначе разговариваю с людьми, веду себя, отношусь к миру. Я там с ребятами из «Альфы» познакомился, из ГРУ, контрразведки... Никакие накачанные Сигалы и Шварценеггеры с ними рядом не стоят. Это ведь не кино, здесь все проще и страшнее.
Однажды шли мы на бэтээрах куда-то высоко в горы. Военные меня в таких ситуациях всегда опекают. Только из «коробочки» вылезешь, сразу начинают прикрывать: один — сзади, другой— спереди. Это смешно, но и трогательно. Так вот, едем, значит, мы в горы, и сопровождающий офицер говорит: «Аркадьевич, давай на секунду завернем. Тут блокпост стоит, к ним никогда еще артисты не заезжали». И мы завернули. Видим: лейтенантик и с ним взвод солдатиков. Стоят обалдевшие. И не потому, что Якубович приехал, а отгого, что живого человека увидели, у них там хрен знает сколько времени никого вообще не было и газет никаких нет. Сфотографировались мы с ними, понятное дело, по-том посидели, как положено. И рассказал мне лейтенантик такую историю...
Пришла к ним девочка, не чеченка вовсе, какая-то беленькая. И говорит: «Ребята, мы тут в селе с матерью живем, недалеко, больше людей нет. Мать больна тяжело, рак. Кормить нечем, и кроме козы у нас нет ничего. Можно, я тут ее попасу? Чтобы матери молока...» А трава хорошая действительно только в секторе. Ну как откажешь? Попаси. И вот она пасла козу, а в сумерках из снайперской винтовки прицельно била по нашим солдатикам, причем не в грудь, а в пах... Многих положила... Если бы они ее поймали и на части разорвали, как их судить? Не знаю...
Нет у меня выбора, ехать к этим мальчикам или нет. Видимо, уже не могу без этого.
У нас с друзьями была традиция: каждый раз, когда «падали» из Чечни, как были, не переодеваясь, прямо в полевой форме ехали в ресторан. Только что приземлились, и поэтому все «еще там». Сильное впечатление, скажу я вам, производили на закусывающих граждан.
Как-то прилетел из Чечни аккурат ко дню рождения моего приятеля, Андрея Деллоса. На военном аэродроме встречает меня жена. Я выпросил для подарка у ребят пулемет. Просверлили в нем дырочку, чтобы, значит, стрелять было нельзя. Но вид у оружия настоящий. И я выгляжу соответствующе: в форме, с пого-нами, немытый... Приезжаем с Мариной в «Кафе Пушкинъ», и я с пулеметом, на треноге развернутым, вхожу в зал. Человек шесть гостей немедленно встали из-за столиков смылись...
Что касается Андрюши, MЫ познакомились, когда он вернулся из Франции, где долго жил. Деллос хороший художник.
Андрей придумал, нарисовал в воображении «Кафе Пушкинъ», причем все, вплоть до виньеток на мебели. Помню день открытия. Утром вносили мебель, а вечерохм ждали первых гостей. Я стоял внизу и с грустью смотрел на стены в трещинах, зеркала в патине. Остановил спешившего мимо Андрея и говорю: «Что ты торопишься? Отложи еще на пару недель, домажь, докрась. Все какое-то старое...» Деллос расцвел, глаза засияли. Он этих слов забыть не может. Я купился, поверил, что это обветшавшее от времени, недоремонтированное строение. А там стены новые, а остальное все с историей. Библиотека состоит сплошь из книг начала двадцатого века. И каретники эти, часы старинные — все настоящее, никакого новодела. Андрей совершенно уникальный парень. Ему Бог на башку ладошку положил. Я видел многих, кого страшно портили деньги и слава. Они менялись невероятно. Деллос остался каким был. С устельной душевной тепло! чувством юмора...
Впрочем, в нашей компании чувство юмора есть у всех. И страсть к розыгрышам непоборимая. Меня разыграть особенно легко. Я всему ВЕРЮ как дурак. Правда, уже реже. Научили. А то было ужас что. Однажды приятель позвал на свадьбу в Тбилиси. Я только в самолете сообразил — какая свадьба, он давно как женился! Ну, думаю, бывает. Прилетел, В аэропорту суют билет до Еревана, говорят — молодые улетели к родителям. Я в Ереван.
Там говорят — все сто человек спецрейсом улетели в Москву, дедушку сам Хрущев будет поздравлять с присвоением звания Народного художника СССР. Какого художника, какому дедушке?! Он умер лет десять назад! Короче, к вечеру прилетаю в Москву злой, как черт. Во Внуково эти дураки, человек пятнадцать, накрыли стол в ресторане. Сидят довольные! Говорят: мы тут все специально собрались, чтобы ты рассказал, дорогой, где был, что видел? Я их чуть не поубивал!
Но ничего, зато потом отыгрался... У моего приятеля, как раз из той компании, была жутко ревнивая жена. Прямо с ума сходила. Звонила раз сто в день, проверяла, где он. На работу приезжала, на рыбалку. Раза три прикатывала в другие города проверить — в командировке он действительно или врет. Кошмар. Как он терпел, никто не знает. Однажды мы как-то затеяли преферанс у меня дома. Причем она мужа сама привезла и потом звонила два раза в час, проверяла. Закончили мы за полночь. Сели ужинать и засиделись почти до утра. Причем «хорошо» засиделись. Я поволок его домой, благо рядом, соседний переулок. Он лыка не вяжет. У подъезда, откуда ни возьмись, цыганки: «Дай погадаю, дай погадаю!» Я говорю: «Вот что, даю пять рублей, найдите мне помаду». Тут же и нашли тюбик. Я дотащил приятеля до двери квартиры, взял помаду, накрасил себе губы и аккуратно обцеловал его с ног до головы. Потом позвонил в дверь и убежал. Все! Недели две я его потом навещал — жена ему голову сковородкой разбила.
.. .Если откровенно говорить о том листочке родового древа, на котором написано «Леонид Аркадьевич Якубович»,придется признаться: известный литературный персонаж Обломов списан конкретно с меня. Если бы мог хоть чуть- чуть измениться, написал бы книжку воспоминаний.
В молодости я обожал ночью, когда все уснули, сидеть на кухне и стучать по клавишам пишущей машинки, такой маленькой, переносной. На кухне почему-то до сих пор по-другому пишется. Все на той же старенькой «Олимпии». Знаете, как писал Дюма? В кабинет боялись заходить, такой дикий крик там стоял. Он яростно ссорился со своими героями. И я много раз испытывал нечто похожее. Это невообразимо: во-первых, не успеваю за ними записывать. Во-вторых, они совершенно неуправляемы, эти заразы. Допустим, по сюжету появляется почтальон, который приносит телеграмму, отдает и уходит. Дальше события должны развиваться без него. И вдруг к двенадцатой странице обнаруживаю, разносчик телеграмм не ушел, сидит за столом влюбился в какую-то женщину замужнюю, и теперь он — главное действующее! лицо! Не понимаю, когда: произошло, кто его впустил в дом, а вычеркнуть написанное невероятно трудно. Это же резать по-живому. И почтальон продолжает сидеть на страницах моей рукописи хотя я и пытаюсь его выгнать. У меня есть соавтор Витечка Белевич, с которым мы двадцать семь лет Вместе работаем. Однажды получил заказ написать сценарий для русского народного ансамбля. Это было еще в застойные советские времена. Тогда существовала строгая градация. За сценарий могли заплатит и пятьсот рублей, и тысячу, даже полторы. Была, правда планка в две тысячи, но такую ставку получал только Cepгей Михалков. Очень многое зависело от того, что укажешь: подзаголовке. Если там находилось место важной фразе ( сценарии театрализованного эстрадного представления двух отделениях и со сквозным сюжетом), можно было рассчитывать на полторы тысячи рублей. А за конферанс, например, полагалось только пятьсот. Русский народный ансамбль — ну что можно для него написать? Мы сочинили какую-то фигню, я отнес ее в министерство, но сценарий завернули, сказав, что ничего платить не будут. И показали рецензию, которая оказалась толще того, что мы написали. Дело происходило в 1986 году, уже после аварии на Чернобыльской АЭС. Мы назвали случившееся трагедией, а рецензент сначала исправил на происшествие, а потом и вовсе — на случай. По поводу стихов, где были строки, что «к царскому столу подавали лебедей», нам сделали замечание, мол, это чушь собачья, лебедей есть нельзя. Они занесены в Красную книге Ну и так далее. Такого вот уровня экспертное заключение. И все- таки я уговорил чиновницу из министерства организовать рандеву с главным рецензентом в надежде повлиять на его мнение.
Суровым критиком оказалась маленькая пухленькая женщина лет семидесяти. Договорились встретиться на следующий день у нее дома на Ленинском проспекте. Звоню, вхожу. Делаю шаг в комнату и вдруг слышу грозный окрик: «Стоять!» Я чуть не вывалился обратно в прихожую. «По стенке, по стенке — через середину нельзя!» Думаю: черт ее знает, может, шутит, но на всякий случай осторожно передвигаюсь вдоль стены и останавливаюсь около окна. Она как заорет с новой силой: «Отойдите оттуда, немедленно отойдите!» — «Куды ж мне деваться?» — восклицаю в отчаяньи. «Подождите минутку. Перестаньте ходить! Разве не видите, что происходит?» Я не вижу, но на всякий случай замер с папкой под мышкой посреди комнаты. Хозяйка ушла, потом вернулась с двумя рамками и стала их крутить: нашла энергетическую точку и сказала, что могу сидеть только здесь, в другом месте нельзя. Это безумие продолжалось часа два с половиной; как выдержал, до сих пор не пойму. В итоге вроде бы уломал рецензентку, но тут возникла новая препона. Она говорит, мол, я бы подписала положительную рецензию, но ваш сценарий нельзя назвать оригинальным, поскольку в нем нет новых песен. Я отвечаю: «Ради бога извините, но это же коллектив русской народной песни. Откуда нам взять новые народные песни? Мы же не можем их написать». Она настаивает: «Хотя бы штук пять». Совершенно ошарашенный, отправляюсь в гостиницу «Космос», где остановился Виктор Белевич.
Он только глянул на меня и, ничего не спрашивая, смотался в буфет— принес две бутылки водки. Я налил полный стакан и говорю: «Садись за машинку». Выпил и стал быстро-быстро ходить по комнате и диктовать отрывочные фразы: «Ой да едут-поедут гости дорогие», «Хлебом-солью я встречаю молодца». Таким макаром часа за полтора сочинил сотню строк, отдаленно напоминающих заглавия народных песен. Закончив диктовать, гут же отключился, поскольку в процессе диктовки оприходовал вместе с Витей эти две бутылки. Без всякой закуски.
Через пару дней говорю Белевичу: «Поехали со мной. Один к ней я больше не ходок». Теперь мы тихо сходили с ума вдвоем. Рецензентша взялась объяснять, что мы неправильно работаем. Дескать, вот вы куда смотрите, когда пишете? Виктор попытался пошутить, что на бумагу, и нарвался на строгое замечание. Оказывается, смотреть полагалось строго на юго-запад. Тогда будет правильное сообщение с космосом...
Затем специалистка по контактам с высшими силами открыла сценарий и вдруг обнаружила там названия «песен», сочиненных мною накануне. Ахнула и говорит: «Вот молодцы! Откуда это?» Я ответил без паузы: «Мы до него добрались! Спасибо огромное, что надоумили». Она спрашивает: «До кого?» Я продолжаю в порыве вдохновения: «Ну как же?! До Василия Ивановича Кержича». Пауза. Видно, что страшно хочет спросить: «А это кто?» — но не решается, потому что это значит признаться в собственном невежестве. Молчание затянулось, и я решил его прервать: «Да, мы были у Василь Иваныча. Правда, тексты он не дал, но сказал, что готов поделиться с нами песнями из коллекции, которую собирал всю жизнь». Рецензентка все-таки берет в себя в руки и восклицает: «Как?! Он еще жив?» И тут я выдаю срочно сочиненную легенду о знаменитом собирателе русского фольклора Василии Кержиче, к которому мы ездили в деревню под Тверь. Обалдевшая от услышанного рецензентка отбросила свои рамочки и потащила нас в Министерство культуры, где заставила на бис повторить рассказ о Кержиче. Редакторша тоже побледнела, глаза полезли на лоб, и она с трудом проговорила: «Значит, он жив?!» — «Да. И мы добрались». — «Он вас принял?!» Рассказываю про чай с малиной, про то, что Василь Иваныч дал пока только названия песен, а тексты вручит профессионалам, которым объяснит, как надо правильно петь...
Варя пришла прощаться перед сном. Поцеловала меня и сказала: «Спи спокойно, мой старичок». Думал, на всю жизнь заикой останусь.
И что вы думаете? Нам утвердили сценарий, оплатили по высшему разряду! Но и это не конец. На коллегии министерства через пару месяцев та самая редакторша торжественно доложила, что они нашли Василия Кержича. Герои!
Славная выдумка получилась... Вот лягу однажды на диван и буду ткать в голове книжки или пьесы. Надо лишь научиться говорить слово «нет». А то диван есть, но никак не получается на нем улечься. С большим удивлением всегда смотрю за перемещением собственного тела в пространстве. Не знаю, где окажусь в следующий момент.
Вот сейчас сижу в Москве, один звонок, и я могу перенестись во Владивосток. Как это происходит, не знаю.
Мы из-за этого часто ссорились с мамой Артема, моей первой женой. Она считала что нельзя быть таким безотказным. В том браке я, кстати, прожил почти двадцать! лет. Мы познакомились еще в институте. Я играл в КВГ за Московский инженерно строительный институт, г нам был придан вокально-инструментальный ансамбль «Горожане», где пела моя будущая супруга. Жили мы замечательно. А потом что-то перегорело. Без криков, без ссор и скандалов. Закончи лось, и все. Развелись мирно Артему исполнилось тогда лет семнадцать. Сын все понял, отношения наши не изменились. Я ушел в чем был. Некоторое время обитал у приятелей, потом BhD помог купить квартиру...
Сегодня на нашем родовое древе появилось несколько новых листочков. Артем вырос, женился, растит дочку Софию Артемовну, которой почти столько же, сколько моей Варе... С детьми у меня отношения хорошие, MЫ словно приятели. Сын с детьми зовет меня Леней. Очень хороший мальчик. Все понимает, все знает. И трудоголик, что мне жутко нравится. Вар тоже неординарное существо. Когда была маленькой на вопрос: «Девочка, как тебя зовут?» — всегда отвечал; «Варвара Леонидовна».
Она настоящая Варвара — с ней непросто. Однажды дочь произнесла феноменальную фразу. Варя пришла прощаться перед сном. Поцеловала маму, затем меня и сказала: «Спи спокойно, мой старичок». Думал, на всю жизнь заикой останусь...
У нее два любимых собеседника: я и собака, живущая
у нас на даче. Псина забирается с лапами на диван, который стоит на крыльце дома, Варя садится рядом и читает вслух книжки, а собака башку положит ей на колени и слушает. Вроде бы как понимает. Пса дочка обычно кормит рассказами о динозаврах, а я прошу почитать мне Пушкина. Делаю вид, будто забыл очки...
Варвара-краса... Кстати, мне приснилось рождение дочери, точнее, ее имя. Я ночевал дома один, Марину уже отвезли в роддом, и проснулся от яркого света. Открываю глаза и ничего не могу понять, состояние ка- кое-то странное: передо мной в потоке света стоит женщина в белом платье и шляпе и говорит: «Родится дочь — назовешь Варварой». Поворачивается и уходит. В полном осатанении от собственной глупости — надо же, оставил квартиру на ночь открытой! — вскакиваю с кровати, в темноте налетаю на шкаф, зверею еще больше и бегу к двери. Она заперта... Смотрю на будильник: четыре утра. Ничего не понимаю. Опять ложусь и пытаюсь кое- как задремать, а в семь часов звонит теща и говорит: «Поздравляю, у вас доченька». Все. И это при условии, что я был трезв, аки стеклышко, и в мистику отродясь не верил. Вот такая у нас загадочная Варвара Леонидовна.
С Мариной я впервые встретился в BnDe, она там работала, сидела в офисе на одиннадцатом этаже. У меня и в мыслях не было подойти, познакомиться, заговорить. Потом случайно оказались в круизе. Ну а дальше как обычно. Все пошло стремительно и бурно. Столь же замечательно продолжается и до сих пор. Историей фамилии жены, а теперь и дочери, я специально не занимался, но думаю, корни ее следует искать в 1812 году, в визите Наполеона с соплеменниками в Россию. Некий походный результат... Как известно из истории, было великое сражение за маленький остров Корфу. Рядом с ним расположен Видо, он еще меньше. Так что корни где-то там...
А сын у меня Артем Леонидович Антонов... Отец мне когда-то сказал: «Хватит, я нахлебался. Хочу, чтобы твои дети были с другой фамилией»...
Зато у нас появилось настоящее родовое гнездо. Прежде никогда не было. Хоть бери и барашка на зеленом поле рисуй, как у того польского Пасхалиса. Землю мне друзья подарили, а дом Марина подняла. Помню, как в первый раз приехал туда с ночевкой. Спать не мог, жутко боялся, что сейчас приедут хозяева и скажут: пошли вон. Все никак не мог поверить, привыкнуть, что у меня есть дом. Даже не мечтал об этом. Спасает одно: я крепко вбил себе в голову, что внутренне навсегда останусь тем самым парнем из коммуналки с Земляного Вала. Куда бы жизнь ни забрасывала, буду помнить, откуда вышел и кем был, не предам детства боевого, когда двор бился с двором, драка продолжалась до первой крови, а лежачего не трогали. Я с легкостью откажусь от сервизов и серебра, чтобы вернуться к простой жизни с вареной картошкой и консервами «Бычки в томате», которые, кстати, и сейчас стоят в моем буфете. Важно не зарываться, стараюсь сам всегда помнить об этом и детей учу.
Многим хочу с детьми поделиться. Особенно с Варей. Но моя растиражированная физиономия мешает проводить время с дочерью так, как ей хотелось бы.
Любимые женщины Леонида Якубовича: Марина и Варвара.
Не могу,не привлекая внимания, появиться в общественном месте, пойти, скажем, в парк Горького, и Варя это знает, понимает. Кстати, был потрясающий случай.
Мы поехали отдыхать на Байкал. С нами в компании оказался замечательный армянин — краснобай, выпивоха, повар от Бога... И что-то я завелся, поспорил по-крупному на ящик коньяка, кто лучше приготовит: он — обед или я — ужин. Крыша слетела совершенно: зачем мне этот коньяк, если я вообще его не пью, не люблю? Но слово сказано, отступать некуда. Санаторий находился километрах в восьмидесяти от Иркутска, по соседству с местом, где утонул Александр Вампилов. В воскресенье мы сели в машину и отправились на рынок за продуктами. Жены, естественно, поехали с нами. Стоило мне появиться у прилавков, как торговля моментально прекратилась. Народ побросал все — деньги, товар — и продавцы, и покупатели принялись толпой ходить за мной. В итоге меня загнали в угол и прижали спиной к стене. Я вяло отбивался от бесконечных попыток что-то сунуть в мою руку. И вдруг — страшный удар, перед глазами все плывет, и я падаю... Здоровенный мясник с криком: «Аркадьевич, возьми хоть это!» — метров с десяти через головы глазеющей публики метнул в меня кусок мяса кило на пять и угодил точнехонько в лицо. Хорошо хоть вырезку швырнул, без кости... Словом, гастрономический конкурс на этом закончился, ящик коньяка остался не разыгранным.
Было время, фанатично коллекционировал рецепты. Готовил всегда сам и редко кого из домашних допускал на кухню. Началось это с бабушки, Полины Савельевны. Она потрясающе готовила. Уроки мастерства ей давал старенький повар, который когда-то кормил самих Юсуповых! Главная задача любого учителя — не напугать. Иначе наступает отторжение. А людей, которые с юности точно знают, чего хотят, и, минуя рифы, идут к цели, я встречал мало. Поэтому намерен дать возможность Варе раскрыться, не задавить с детства, не испугать.
Я навсегда останусь парнем из коммуналки с Земляного Вала. Куда бы жизнь меня ни забрасывала, буду помнить, откуда вышел, не предам детства.
А вообще, удивительные вещи иногда передаются из поколения в поколение. Скажем, дочку, как и меня, укачивает в транспорте. Имея водительский стаж в сорок два года, до сих пор не могу ездить сзади, только за рулем или в соседнем кресле. Как и в четырехместном самолете, если сажусь не за штурвал. Так и с Варварой Леонидовной. В первый раз взял ее с собой в полет, она героически терпела. Обернусь к ней, она: «Все в порядке!», едва отвернусь — ее рвет. Так продолжалось, наверное, с полчаса. Решил: хватит! Запросил посадку, пошел вниз, а Варя говорит: «Нет, хочу еще». И мы сделали круг, и все было уже совсем по-другому совершенно свободно и спокойно. Любопытно увидеть, кто из нее получится. Часто думаю об этом. Хорошо, если я смог стать для детей трамплином. Дальше жить им самим. Они либо взлетят ввысь, либо споткнутся, но это будет уже их выбор. Мне лишь какого-то случайного, глупого ухода из жизни хотелось бы избежать. Хотя и тут все не так просто. То, что один сочтет глупостью, другой примет за мужество. Вот я вспоминал об Александре Ивановиче Якубовиче, который в декабре 1825 года был на Сенатской площади. Если бы я служил тогда в русской армии, точно примкнул бы к декабристам. Хотя с самого начала понимал бы весь идиотизм их затеи. И все равно пошел бы. Такой вот характер: с шашкой на пушки и надеждой на авось. На том стою. И меня уже не переделать. Не надо даже пытаться.
Караван историй 2007/4