ВЯЧЕСЛАВ КЕВОРКОВ

УРОК «МИСТЕРА НЕТ»

...Заседание Политбюро подходило к концу.

«Может быть, кто-то хочет в заключение что-то сказать? » — спросил Брежнев.

Это была обычная формальность.

Но неожиданно со своего места поднялся министр иностранных дел Громыко: «У меня есть сообщение для членов Политбюро...»

Вначале семидесятых в самом сердце Лубянки появилась идея создания «тайного канала» — прямого сообщения между Леонидом Брежневым и канцлером ФРГ Вилли Брандтом. Я, в то время сотрудник КГБ, был одним из тех, кто готовил канал к работе. При посредничестве немецких журналистов и дипломатов мы вышли на Эгона Бара, ближайшего соратника Брандта, и убедили его в серьезных намерениях Москвы. Но после успешного завершения этой части операции выяснилось, что основные трудности у нас еще впереди.

...После слов Громыко все головы участников заседания Политбюро дружно повернулись к нему.

— Что-то ты, Андрей Андреевич, молчал-молчал, а теперь вдруг с заявлением, — осторожно пожурил Брежнев старейшего в мире министра иностранных дел. Сам он уже уложил последние странички и закрыл папку, давая тем самым понять: время дискуссий прошло. — Ну что ж, давай докладывай, что там у тебя, а мы послушаем.

— В последнее время ко мне стала поступать информация о том, что люди из госбезопасности активно устанавливают негласные контакты с руководителями европейских стран, а именно Западной Германии. Контакты с главами государств — дело крайне деликатное, требующее большого дипломатического опыта. Неквалифицированность в общении на таком высоком уровне чревата самыми непредсказуемыми последствиями. Поэтому я прошу убрать людей Андропова от руководителей Западной Германии.

Министр говорит медленно, глядя куда-то в сторону от слушателей. Пока он выступал, Андропов набрасывал тезисы для ответа. Однако они не понадобились.

Члены Политбюро, чей средний возраст составлял 70 лет, не были сторонниками перемен, тем более в отношениях СССР и Запада

Члены Политбюро понимали, что Громыко сейчас допустил непозволительный промах, причем в области, где не имел права делать никаких ошибок

Когда Громыко закончил свое выступление, Брежнев даже не посмотрел в сторону Андропова. Полновластному хозяину в стране, ему меньше всего нужно было соперничество между ведущими министрами. Он прекрасно понимал, что после военных акций в Венгрии и Чехословакии Советский Союз имел все шансы оказаться в изоляции и затянуть туда своих союзников по Варшавскому договору. Судя по всему, наиболее четко эту опасность сформулировал для Генерального секретаря Андропов, и дальнейший ход событий это подтвердил.

— Ты напрасно кипятишься, Андрей Андреевич, — обратился Брежнев к Громыко. — Восстанавливать отношения много сложнее, нежели их разрушать, даже в семье, а на международной арене — особенно. И ты это лучше меня знаешь. Если Андропов своими методами сможет чего-то достичь, мы будем только приветствовать это. Важно не кто первый, а кто лучше сумеет сделать. Один или другой — не имеет значения, главное, чтобы для страны польза была. Поэтому я просил бы тебя, Андрей Анд-реевич, объединить усилия с Андроповым, чтобы каждый из вас своими методами помогал общему делу, — Брежнев сделал паузу, оглядел присутствующих. — Надеюсь, возражений не будет?

Такого смельчака не нашлось. Все дружно закивали головами, довольные тем, что Генеральный отвел от них угрозу затяжного заседания, которое и без того изрядно всех утомило.

Опытный аппаратчик, Брежнев великолепно знал, что у Громыко, как и у Андропова, не было в Политбюро сколько-нибудь надежного союзника, поэтому Генеральный секретарь мог передвигать эти фигуры по своему разумению. В данном случае министр Громыко, славившийся в мире своей невозмутимостью, вы-шел из образа, поддавшись эмоциям. Он неожиданно резко выступил против Андропова за то, что тот проводил идею сближения с Западной Германией — идею, которую Брежнев теперь уже считал своей. Покидавшие зал заседаний члены Политбюро понимали, что Громыко допустил непозволительный прохмах, причем в области, где не имел права делать ошибок.

Что касается Андропова, то он был совершенно очевидно уязвлен столь беспардонным выступлением Громыко. Однако когда шеф вызвал меня, чтобы сообщить о возникших препятствиях в работе канала, в его рассказе о происшедшем на Политбюро почти не было гнева, скорее — глубокая досада. Закончив, он как-то горько улыбнулся и, словно полемизируя с Громыко, промолвил:

— Эх, Андрей Андреевич, зубы даны человеку чтобы жевать, а не кусаться.

На другой день я вновь сидел в том же кабинете. Дух господствовавших накануне эмоций полностью выветрился. Хозяин, как всегда, был полон решимости действовать в соответствии с разумом, а не с чувствами.

— Ну что ж, установить отношения с канцлером Брандтом — это полдела. Теперь предстоит задача посложнее.

Он внимательно посмотрел на меня сквозь тяжелые стекла очков, словно испытывая мою готовность совершать подвиги.

— Тебе предстоит установить контакт с Громыко, и поверь — это не просто. Однако другого выхода нет, иначе нам будут бесконечно ставить палки в колеса. И кроме того, есть указание Генерального секретаря действовать вместе с Громыко. Повторяю, дело сложное. Мне хорошо известны все особенности и причуды Андрея Андреевича. Так что наберись мужества и терпения. А пока посиди молча, я позвоню ему.

Несколько мгновений он обдумывал предстоящий разговор, затем, упрятав самолюбие в дальний угол, беспечным тоном начал диалог со всемогущим министром:

 — Добрый день, Андрей Андреевич. Как самочувствие? Лучше, чем погода? Это уже неплохо. Я вот почему звоню: указание от Генерального мы получили — наше дело выполнять его.

Громыко пришлось поддержать предложенный тон:

— Да уж, выбора не остается.

— В целях экономии времени и чтобы не играть в испорченный телефон, направлю к тебе моего специалиста, который неплохо знает проблему и имеет кое-какие связи в Германии. Он доложит все, что касается нашего общего дела. Если возникнут какие-то вопросы, то опять-таки лучше всего услышать ответы из первоисточника.

— Ладно, присылай. Приму его завтра в три часа.

Я был уверен, что дальше последует инструктаж о том, как мне следует вести себя во время визита к министру, но наставления шеф посчитал излишними. Положив трубку, Андропов с облегчением вздохнул:

— Давай, езжай и постарайся найти аргументы, которые превратят Громыко в нашего союзника.

Я не стал терять время и тут же направился в Министерство иностранных дел, к заведующему Третьим европейским отделом Валентину Фалину. «По всем вопросам, касающимся Герхмании, Громыко консультируется с ним, даже больше — мыслит его мозгами и говорит его словами», — сказал мне о Фалине один из знакомых. Он и представил меня ему.

Я рассказал Валентину о запланированной встрече с Громыко и намерении довести до министра идею использования конфиденциального канала между нашей страной и Западной Германией. Фалин отреагировал быстро:

— Стало быть, вы хотите использовать тайную дипломатию для того, чтобы наладить отношения между нашими странами? Что ж, похвальное начинание. Сразу скажу, я ваш союзник. Хотя, откровенно говоря, не завидую вам и вашей миссии.

— Что так мрачно?

— Дело в том, что сейчас у нас в МИДе Германия не в моде. Отношения между главой МИДа Громыко и шефом КГБ Андроповым отныне строились по принципу «не можешь победить — подружись»

Они смотрят на мир сквозь звездно-полосатый американский флаг. Немцы для него по степени их значимости в мировой политике находятся на уровне какого-нибудь центральноафриканского племени. Сегодня основные идеи, головы, деньги — все направлено в сторону Соединенных Штатов Америки. И так будет до тех пор, пока Громыко сам или с чьей-то помощью не повернет голову в сторону Европы, с которой у нас исторически складывались нормальные отношения. Мне, несмотря на все усилия, сделать этого не удалось. 

Начать совместную работу с советским МИДом оказалось сложнее, чем создать «тайный канал».

Однако не хотел бы излишне драматизировать ситуацию. Просто считаю нужным предупредить о трудностях, с которыми вы столкнетесь, — он несколько секунд подумал. — Впрочем, если за вами стоит такая сила, как Андропов, с его ясной головой и влиянием на Генерального секретаря, то у вас, может быть, и есть шанс добиться успеха. Да, пожалуй, это единственный вариант, другого я сегодня не вижу, — и он выразительно развел руками. На прощание Фалин пообещал полную поддержку в «благом начинании».

Судя по всему, я был не единственный, кому Фалин высказывал критические замечания в адрес своего начальника. Общеизвестно, что излюбленной забавой мидовских чиновников во всем мире является плетение интриг. Советская дипломатия не стала исключением. Видимо, Громыко узнал о критике в свой адрес, которую позволял себе подчиненный. Реакция последовала неза-медлительно. В мае 1971 года Фалин был отправлен послом в Бонн и обратно в МИД уже не вернулся.

На следующий день я прибыл к Громыко. Властелин приемной — секретарь министра Василий Макаров — располагался тут же, за небольшим столиком.

Все документы на столе у Громыко оказались написаны на желтой бумаге. Такого больше ни у кого не было.

И подписывался он не как все.

На меня он взглянул сквозь очки, привычно-внимательно определяя мою «весовую категорию», чтобы с самого начала правильно построить отношения.

Моя персона, очевидно, не произвела на него сколько-нибудь серьезного впечатления. Поэтому, пока я дожидался высокого приема, он, беседуя с заведующим отделом МИДа Михаилом Капицей, сидел спиной ко мне и к часам, стоявшим в углу. Однако стоило стрелке остановиться на цифре «три», как Макаров, словно ощущая время спиной, слегка развернулся и чуть заметным жестом указал мне на дверь кабинета.

Служебные апартаменты министра представляли собой небольшую комнату, отделанную деревянными панелями, с неизменным зеленым сукном на столе. Слева — шкаф с книгами в дорогих переплетах. Похоже, Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Меня поразил цвет документов на столе: у Громыко они оказались написаны на желтой бумаге. Такого больше ни у кого не было. (Кстати, подписывался он тоже не так, как остальные, — только фамилией, что включало в себя и титул, и должность, и ранг.)

Министром иностранных дел Андрей Андреевич Громыко стал в 1957 году и пробыл на этом посту до 1985 года.

При моем появлении министр вышел из-за стола, бросил на меня короткий взгляд и, не найдя во мне ничего примечательного, отвернулся в сторону, небрежно протянув руку для пожатия. Затем предложил сесть, а сам вернулся на место, дочитал очередную желтую бумагу до конца, поставил подпись, захлопнул папку и отложил ее в сторону:

— Слушаю вас.

Начинать рассказ следовало бы с эпохи Бисмарка, но под впечатлением от недоброжелательного приема я ограничился Брандтом, выборами 28 сентября 1969 года, когда он стал канцлером Западной Германии, и программой социал-демократов на предстоящие четыре года.

Громыко слушал, сидя вполоборота ко мне, разглядывая переплеты книг так пристально, словно рассчитывал на расстоянии проникнуть в их содержание.

В заключение я изложил идею установления «конфиденциального канала» и разъяснил, как он должен функционировать.

Наступила длинная пауза, которая должна была под

черкнуть, насколько трудно министру вести диалог с не-искушенным в политике человеком.

— А вам знакомы бранные слова, которые Ленин когда-то употребил, характеризуя партию Брандта? — неожиданно поинтересовался Громыко.

В свое время я служил во флоте, где приобрел богатый запас нецензурных выражений, и поэтому уверенно кивнул.

Несмотря на это, министр посчитал необходимым процитировать известное ругательство Ленина в адрес немецких социал-демократов: они чем-то напоминали ему представительниц древнейшей в мире профессии. Затем последовал короткий экскурс в новейшую историю советско- германских отношений, а за ним — оглушительный финал:

— Если я верно понял, вы хотите втянуть меня в тайный, подчеркиваю, тайный сговор с немецким руководством, при полном попустительстве которого в Германии набирает силу неонацизм, преследуются прогрессивные партии и провозглашается идея объединения Германии за счет ГДР. Вы вступаете в сговор с теми, кто уничтожил двадцать миллионов наших людей. А вы подумали, что на это скажут вдовы погибших?

Я знал, что говорили вдовы: они никак не могли понять, почему победители живут во много раз хуже, чем побежденные. Однако, обескураженный демагогическим выпадом министра, я нашелся не сразу и некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Было очевидно, что на демагогию нужно отвечать тем же или чем-то подобным. И хотя до сих пор я был уверен, что никогда не опущусь до подхалимства, разговор с министром поко-лебал мою уверенность.

— Простите, Андрей Андреевич, но насколько мне известно, вы лично уже сделали много полезного для сближения СССР с западными немцами. На канцлера Вилли Брандта, например, произвела большое впечатление ваша беседа с его заместителем Гельмутом Шмидтом прошлым летом в Москве. Не осталась незамеченной также высказанная вами неординарная мысль по поводу того, что туннель сквозь гору нужно пробивать одновременно с обеих сторон.

Громыко впервые внимательно посмотрел на меня.

— Все это я действительно говорил, — признал он. — И постоянно повторяю, что копать туннель имеет смысл только в том случае, если движение по нему будет двухсторонним. Это основопо-лагающий принцип нашей, да и не только нашей дипломатии. Что касается тайной дипломатии, — продолжал он, — то скажу вам откровенно, это понятие вызывает у меня отторжение. По сути, это искусственное ускорение естественного исторического процесса, то есть, в данном случае, насилие над внешней политикой. Думаю, уместна будет аналогия с фруктами или овощами, которые искусственно обогревают или облучают, чтобы они поскорее вызрели, не заботясь о том, каков будет их вкус.

Я попытался вступиться за парниковые овощи и фрукты, но министр не счел нужным дослушать меня до конца.

— Хорошо, считайте, что я вас понял. Мы обсудим эту проблему еще раз с Андроповым.

Это уже был не намек, а указание на дверь, в которую я и вышел.

Итак, встреча с Громыко не удалась. Возвращался я на службу не в лучшем настроении. Ощущал себя карликом, предпринявшим бесплодную попытку сдвинуть с места гранитную глыбу. Тем больше я был поражен, когда Андропов встретил меня, добродушно улыбаясь:

— Ну как тебе общение с высшим эшелоном нашей дипломатии? Надеюсь, ты убедился, что оно не для слабонервных. У Андрея Андреевича свой метод: сначала опустить человека на дно, а затем великодушно вытаскивать оттуда.

К счастью, рассказывать мне ничего не пришлось. Пока я ехал, Громыко успел позвонить и подробно изложить наш разговор Андропову.

— Кстати, Громыко похвалил тебя за «умение мыслить». Продолжай в том же духе. Это крайне важно для нашего общего дела.

— Да, задачку вы мне поставили непростую, — почему-то решил пожаловаться я и попал в десятку.

Андропов подошел ко мне и пожал руку:

— Дорогой мой, будь это просто, я сделал бы сам, но понимая, что будет сложно, поручил тебе.

Шутка вряд ли была экспромтом, но явно нравилась автору. Закрывая за собой дверь кабинета, я слышал, как он негромко посмеивался.

В тот казавшийся мне неудачным день произошел прорыв в отношениях между министром иностранных дел и руководителем Комитета госбезопасности. Их отношения отныне строились по принципу «не можешь победить — подружись». За короткое время они из соперников превратились в союзников и оставались ими до конца жизни. Я далек от того, чтобы приписывать себе хоть малейшие заслуги в деле их примирения. Тут все лавры у Брежнева: он приказал, и министры должны были «полюбить» друг друга. Но доля приязни окрасила отношение Громыко и ко мне. В течение последующих одиннадцати лет как минимум раз в месяц, а порой и чаще, он вызывал меня для обсуждения ситуации в Германии. Даже во время болезни дважды приглашал меня к себе на дачу, и мы беседовали на уютной веранде загородного дома. Как объяснили мне приближенные министра, это являлось высшей формой доверия — Громыко был чрезвычайно замкнутым человеком во всем, что касалось его частной жизни. Мне же порой казалось, что так он пытался сгладить впечатление от фарса, который разыграл передо мной в первую нашу встречу.

Отношения между Брежневым и Брандтом стабилизировались, и яснее стала истинная причина того взрыва негодования, который позволил себе Громыко на заседании Политбюро. С появлением «тайного канала» министр утрачивал монополию на контроль со-бытий. Кроме того, Громыко не любил и не умел работать в

жестких временных рамках, а у Брежнева с Брандтом времени было мало. Канцлеру предстояло в самый сжатый срок реализовать планы по сближению обеих Германий, Генеральному секретарю — укрепить свое положение в стране и в Политбюро.

...В середине 70-х годов у Брежнева случился инфаркт. Его увезли в больницу и изолировали от внешнего мира. В Советском Союзе состояние здоровья правителя всегда было государственной тайной, охраняемой серьезнее, чем дислокация стратегических ракет. О болезни Генерального секретаря знало ограниченное число людей, и разговоров на эту тему не вели даже на самом верху.

Работа на канале в одночасье замерла: канцлер продолжал выдвигать идеи, задавать вопросы, однако ответной реакции не было.

Прекратились и мои встречи с Андроповым. За неполный месяц меня соединили с ним лишь один раз. Едва поздоровавшись и не дожидаясь вопросов, он сказал: Я прошу убрать людей Андропова от руководителей Западной Германии.

Это чревато непредсказуемыми последствиями..

— Контакт ни в коем случае не прерывай. Продолжай встречаться. Но с нашей стороны пока никакой активности не будет. Придумай, чем заполнить это время в общении с немцами. Ты меня понял?

Я понял. Андропов был человеком чести, лукавить не хотел, а сказать правду не мог. Он не знал, что мне уже известно о болезни Брежнева.

Дело в том, что я жил на Кутузовском проспекте, в доме,

куда много позже меня вселилась так называемая «могучая тройка»: Генеральный секретарь Брежнев, руководитель госбезопасности Андропов и министр внутренних дел Щелоков. Накануне телефонного разговора с Андроповым я вышел из дома на Кутузовский проспект, и вдруг к тротуару лихо подъехал черный автомобиль. Из него выпорхнула очаровательная женщина, громадная копна каштановых волос и удивительно большие глаза которой не могли оставить равнодушными прохожих. Особенный  интерес вызывало то, что, несмотря на прохладную погоду, женщина шла по асфальту босиком.

— Вижу, знакомый мужчина прогуливается, решила не упускать случая, — обратилась ко мне Галина Брежнева с легким и очень приятным малороссийским акцентом.

— Для этого не обязательно бегать босиком по холодному асфальту, — пожурил я ее по-отечески.

— Ой, — спохватилась она, — я, как всегда, туфли в машине сняла, а надеть забыла. Видимо, от расстройства — отца навещала в кремлевской больнице. Чазов сказал — инфаркт. Отцу теперь курить запретили. К тому же, личный врач дает ему снотворные таблетки без ограничений — так он их даже днем горстями глотает.

Но выглядит, слава богу, неплохо. Врачи говорят — выка-рабкается. А мы с мамой переживаем: то ли да, то ли нет. Ну ладно, я побегу, а то домашние на даче заждались.

Она юркнула в машину, помахала мне рукой и исчезла. Для дочери Брежнева великая государственная тайна была всего лишь семейным несчастьем.

...На встречах с Баром мы старались решать задачи, посильные нам. Однако было ясно, что долго так продолжаться не может. И жизнь подтвердила это.

— Я не хочу узнать ничего, выходящего за пределы нашей работы, — заговорил однажды Бар. — Но буквально накануне мы с канцлером подводили итоги за последнее время и пришли к весьма тревожному выводу.

— Если не секрет, к какому?

— С Брежневым поступили так же, как он со своим пред-шественником: тихо оттеснили от власти. Иначе чем объяснить его затворничество в последнее время? А поскольку внешняя и внутренняя политика у вас сильно персонифицированы, для нас такой поворот событий весьма печален. Как ты понимаешь, мы должны думать о будущем.

Громыко, кроме титула жесткого переговорщика, славился уникальной памятью и безупречной выдержкой.

Я объяснил министру, что в нашей стране самой большой государственной тайной является состояние здоровья правителя. Но руководитель страны имеет все права нормального человека, в том числе и право болеть. В конце концов, у каждого смертного может случиться банальный инфаркт.

— Выходит, Брежнев болен! — с явным облегчением воскликнул министр.

— Чему ты радуешься?

— Парадоксально, но болезнь Брежнева — новость для нас радостная, мы ожидали худшего. Однако вы ведете себя странно: человек заболел, а вы делаете вид, что ничего не произошло. Нужно немедленно сообщить канцлеру, чтобы он послал телеграмму Брежневу с пожеланием скорейшего выздоровления. Он это с удовольствием сделает.

Я на миг представил, что произойдет в Кремле и на Лубянке, когда там получат телеграмму Брандта, и попросил:

— Не забудь в конце сделать приписку о том, что и я тоже в одночасье скончался.

— В каком смысле?!

— Повторяю, состояние здоровья главы государства у нас в стране имеет самый высокий гриф секретности, рассказывать о его слабостях мы не имеем права.

Бар на несколько минут задумался.

- Ну что ж, у всех свои правила, пусть порой и странные. Будем надеяться, что Брежнев и без телеграммы канцлера выздоровеет.

— Я в этом абсолютно уверен.

К счастью, так и случилось. Через полтора месяца Леонид Ильич поправился и приступил к работе.

...Решение, которое принял Генеральный секретарь в деле сближения с Западной Германией, разделило Политбюро. Большинство заняло позицию молчаливого выжидания. Меньшинство не осмеливалось выступать открыто, но в кулуарах оценивало сближение СССР и ФРГ как очевидный сговор с классовым врагом. Позицию Брежнева самым активным образом поддерживал Андропов, а чуть позже к ним присоединился и Громыко. Однако, даже выполняя волю Генерального секретаря, он никак не мог отказаться от титула самого жесткого в мире переговорщика, что в системе нашей внешней политики оценивалось крайне высоко. Прогрессирующая негибкость Громыко снискала ему славу «мистера Нет».

Следуя логике событий, для ведения переговоров Брандт направил в Москву Бара. Мы тщательно готовили его к встрече с Громыко, предсказывая всевозможные трудности, с которыми он столкнется. Однако выяснилось, что, как и к смерти, к встречам с Громыко подготовиться невозможно. Пока Бар находился в Москве, мы виделись с ним почти каждый вечер. Однажды, вернувшись в отель после переговоров с Громыко, он, невероятно упорный в достижении цели, вдруг бросил на стол несколько исписанных черновиков и сказал:

— Все! Я собираюсь домой. Такое бессмысленное выжимание соков не имеет ничего общего с сотрудничеством.

Забрав несколько страничек с текстом обсуждаемых договоров и сделав несколько поясняющих приписок, я утром занес их в секретариат шефа, а с копией отправился к Фалину.

Зайдя к нему в кабинет, я положил листочки на стол. Он хмельком глянул на них:

— Послушай, забери ты эти бумаги. Они мне уже во сне снятся. Давно можно было все эти вопросы согласовать и подписать. Однако наш министр при его антипатии к немцам впадает в переговорный ажиотаж.

— Это как?

— Как охотник, который гонит зверя.

Брежнев тщательно следил за собственной внешностью: к подбору галстуков генсек зачастую относился серьезнее, чем к государственным делам

На этих словах в приемную вошел Юлий Квицинский — молодой талантливый дипломат с ясной головой и с хорошим чувством юмора. Он высказался более деликатно:

— У нас сейчас происходит смещение акцентов во внешней политике — в сторону Америки. Расстояние большое — целый океан, так что не обессудьте.

Под конец, правда, оба пришли к единому мнению: повлиять па ситуацию может только Брежнев.

Я поблагодарил своих друзей за совет и отправился к Андропову.

Когда я вошел в кабинет шефа, он читал оставленные мной странички. Затем синим карандашом поставш жирные отметки на полях, подчеркнул несколько слов. Испещренная ярко-красными и синими пометками бумага приобрела нарядный вид Андропов еще раз пробежал глазами текст и нажал кнопку связи с Брежневым. Тот был на месте. Глава КГБ подробно изложил ему ситуацию на переговорах, не забыв упомянуть и о «чемоданном» настроении Бара.

Дача Брежнева в Ялте в 1971 году превратилась из места отдыха в арену политических игр.

— А в чем разногласия? — поинтересовался Брежнев.

— В формулировках. Ну например, «незыблемость» или «неприкосновенность» границ.

Брежнев долго молчал.

— Как ты сказал?

Андропов внятно повторил.

— Послушай, Юра, а это разве не одно и то же?

— На мой взгляд, именно так. Но Андрею Андреевичу виднее. Однако нам стоит иметь в виду: оппозиция в Германии настраивает общественное мнение на то, чтобы блокировать ратификацию договоров в бундестаге, тем самым «убрать» Брандта, и тогда...

— И тогда, — перебил его Брежнев, — весь шум, поднятый нами и Брандтом вокруг сближения наших стран, окажется шиком. В общем, ты прав, Юра, за внешнюю политику у нас отвечает Андрей. Так что давление на него оказывать мы не должны. И тем не менее, я сейчас позвоню Громыко и дипломатично по

интересуюсь, как идут переговоры с немцами. И не думает ли он, что договоры «застрянут» при ратификации в бундестаге. Надеюсь, он поймет, что надо делать и как.

Положив трубку, Андропов еще минут сорок задавал мне вопросы по поводу проходящих в Москве переговоров. Наконец, когда я готов был откланяться, позвонил Громыко.

— Только что разговаривал с Леонидом Ильичом. Интересуется, как проходят переговоры с немцами. Я сказал, что идет обычная рутинная работа: утрясаем формулировки.

Через неделю закончим. Он поинтересовался, что же тогда нервничает Бар. Как стало известно, даже готов улететь в Бонн. Я сказал, что ничего об этом не знаю, но что это обычный дипломатический прием. Когда Аденауэр приезжал в Москву и вел переговоры с Хрущевым, его делегация несколько раз собирала чемоданы и выставляла их в коридор, а потом снова рас-паковывала, демонстрируя готовность в любую минуту прервать или продолжить переговоры.

На следующий день Громыко затребовал меня к себе:

— Ну что там происходит с нашим другом Баром? До меня дошли слухи, что он пребывает в дурном настроении. С чего бы это?

— Полагаю, от отсутствия причин пребывать в хорошем, — саркастически ответил я.

— Неужели нет ничего положительного, что могло бы его радовать?

Я пожал плечами.

— Вот видите, молчите. На самом деле для Бара это просто дискуссия о судьбе Западной Германии. Зато нам приходится думать о двух Германиях сразу и о каждой в отдельности. Кому сложнее? Правда, у него за спиной оппозиция, которая нацелена на то, чтобы, используя договоры, сокрушить нынешнее правительство Брандта.

А затем произошло неожиданное. Громыко вдруг отбросил официальный тон и заговорил нормально, по-человечески:

— У меня к вам просьба. Передайте, пожалуйста, Бару, чтобы он не драматизировал излишне ситуацию. Мы его в обиду оппозиции не дадим и договор после детального обсуждения в ближайшее время подпишем. Вы меня поняли?

— Не только понял, но и обещаю передать Бару все точно так, как вы сказали. Надеюсь, это известие придаст ему бодрости и сил.

— Вот и прекрасно.

На лице Громыко появился какой-то намек на улыбку.

Подписание Московского договора состоялось в Екатерининском зале Кремля. Договор имел все предпосылки для того, чтобы стать значительным международным событием, а его подписание — венцом миролюбивой инициативы Брежнева. Дегтя в бочку меда подлила, как и следовало ожидать, оппозиционная коалиция в Германии. В ФРГ началась сущая свистопляска вокруг рати-фикации. Оппозиция учуяла, что в воздухе повеяло запахом власти, и поставила в бундестаге вопрос о доверии канцлеру. Подписанный договор стал главным укором. Бар сообщил нам, что шансы Брандка остаться у власти равны шансам ее потерять. Следовало что то предпринять, чтобы увеличить вероятность его победы Личное общение двух лидеров должно было в этом помочь.

С 16 по 18 сентября 197' года проходила Ялгинская встреча Брандта с Брежневым, находившимся в Крыму на отдыхе. Генерального секретаря сопровождал его помощник Александров-Аген— человек высочайшей культуры, эрудиции, блестяще образованный. С канцлером Брандтом приехал министр Бар. Обсуждались все те же вопросы: отношения между ФРГ и ГДР, ратификация договоров, а также подготовка к конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе. Последняя идея чрезвычайно увлекала Брежнева глобальными масштабами.

В аэропорт Симферополе где должен был приземлиться самолет канцлера, Генеральный секретарь приехал заранее. Стояла изумительно красивая крымская осень. В то день Леонид Ильич был одет в летний костюм, подчеркивавший его южный загар. Брежнев всегда тщательно следил за своей внешностью: костюмы его были безупречно сшиты, к подбору галстуков и туалетной воды он относился куда серьезнее, чем к иным государственным проблемам.

В преддверии встречи в Крым слетелась громадная стая журналистов, в основном западногерманских. Свои от

ношения с пишущей братией Брежнев строил так лее, как с подчиненными: среди них были любимчики, которым он с удовольствием уделял много времени и внимания, и те, кого он просто не замечал. Советским фаворитом Брежнева был неизменно сопровождавший его фотокорреспондент ТАСС Владимир Мусаэльян.

...Лайнер вооруженных сил ФРГ совершил посадку на пустынном летном поле аэродрома. После приветствий у трапа и краткого пребывания в здании аэропорта всех прибывших усадили в автомобили и повезли через горный перевал к морю. Там Брежнев проявил себя как демократичный хозяин, приказав охране пропустить всех гостей и журналистов на территорию своей резиденции. Более того, он показал собравшимся любимую игрушку — громадный плавательный бассейн с морской водой. И продемонстрировал его в действии: нажал кнопку, и четырехметровая стена медленно и торжественно раздвинулась, открывая выход в море.

Принимая Брандта, Брежнев приказал охране пропустить гостей и журналистов на территорию своей резиденции..'"■

Встреча Брежнева и Брандта проходила неподалеку от Ливадии,

где в 1945 году собрались для переговоров Сталин, Черчилль и Рузвельт.

Во время купаний в Черном море и прогулок по чудесным паркам Ореанды закладывались основы визита Генерального секретаря в ФРГ. Но некоторых представителей немецкой прессы шокировал факт совместного купания двух лидеров — то, что Брандт и Брежнев разделись до плавок и вместе вошли в море. Немецкую прессу шокировал факт совместного купания лидеров государств: 

 Заговорили о «политическом стриптизе», будто если бы они

купались не раздеваясь, при галстуках и в костюмах, политически это выглядело бы целомудреннее.

Мы с Баром решили не афишировать наши доверительные отношения даже в Крыму и в течение трех дней, отведенных для визита, встретились лишь один раз. Громоздкий лимузин «Чайка» вывез нас высоко в горы неподалеку от Ялты. Мы уселись на валунах под вековыми соснами, где устроил небольшой пикник, во врем которого спокойно обсудил события последних дней.

В Крыму наша функция посредничества между лидерами двух стран была сведена до минимума: Брандт Брежнев обсуждали проблемы напрямую. Что же касается перспектив на будущее,  Бар предупредил: обстанов вокруг так называемых воточных договоров, а следовательно, и вокруг Брандта будет день ото дня усложняться.

Обострится критика Брандта со стороны оппозиции, считающей, что подписанные канцлером договоры разрушают традиционную линию внешней политики ФРГ, которую заложил Аденауэр и про-должали все его преемники.

Якобы никто из них никогда не предпринимал даже робких попыток сблизиться со странами Восточной Европы из опасения подорвать доверие Соединенных Штатов Америки. Однако, как удалось выяснить министру Бару, тезис этот не соответствовал ис-торической правде.

По его словам, в наших внешнеполитических архивах сохранилась запись конфиденциальной беседы бывшего посла СССР в ФРГ А. Смирнова с первым канцлером ФРГ К. Аденауэром, состоявшейся 6 июня 1962 года. В ходе беседы первый послевоенный германский канцлер предлагал Советскому Союзу заключить между обеими сторонами перемирие (Burgfrieden) сроком на десять лет с тем, чтобы за это время обе стороны установили нормальные межгосударственные отношения.

Это, по мнению Аденауэра, должно было повысить внеш-неполитический престиж ФРГ, в том числе в глазах Америки и ее западных союзников. Обсуждался также вопрос и о предоставлении больших свобод гражданам ГДР. Таким образом, получалось, что руководитель ныне оппозиционных партий еще в начале

60-х годов предлагал то, что в 70-х начал реализовывать Брандт. Это был, несомненно, убийственный аргумент.

Бар спросил меня, можно ли опубликовать запись этой беседы, чтобы оказать содействие Брандте. Ситуация показалась мне настолько очевидной, что я был готов тут же пообещать положительное решение проблемы. Однако судьба наказывает не только за непродуманное решение, но и за скороспелое намерение.

...Установить наличие стенограммы в архиве МИДа удалось легко, однако ознакомиться с ней можно было только с разрешения Громыко. А он болел и находился на даче. На мой глупый вопрос: «Когда можно ожидать выздоровления министра?» — его помощник Макаров адресовал меня к врачам. Но невезение всегда заканчивается там, где начинается удача. Минут через двадцать позвонил помощник и недовольным голосом сообщил:

— Министр ждет тебя завтра в четырнадцать часов на даче. Понял?

Я с трудом переношу повелительный тон секретарей высокопоставленных особ.

— Не понял, но буду завтра вовремя, в четырнадцать ноль-ноль, — ответил я таким же недовольным тоном, хотя в душе был счастлив, что дело не откладывается надолго.

Приехал я на дачу за пять минут до назначенного срока. Охранник молча сопроводил меня до гостиной. Навстречу из глубокого кресла не без труда поднялся Громыко. Костюм на нем напоминал нечто среднее между пижамой и робой художника.

— Надеюсь, вы не откажетесь отобедать со мной? — не дожидаясь ответа, он провел меня на веранду, где был накрыт стол на две персоны.

Надо признать, что кремлевские повара, обслуживавшие наших министров, готовили всегда просто, но удивительно вкушено. В этот раз нас кормили салатом из парниковой редиски с огурцами, заправленным свежей сметаной, хлебом собственной выпечки и необыкновенными мясными тефтелями в сметанном соусе с рисом. Во время обеда мы почти не разговаривали. Женщина, которая обслуживала нас, подавала на стол молча. Она показалась мне чем-то похожей на министра, и я подумал, что если она вдруг заговорит, то обязательно скривит рот, как и ее хозяин.

— Ну как, ваши немцы довольны визитом в Ялту? А то они ведь все время что-нибудь у нас требуют — то одно, то другое.

— На сей раз они ничего не требуют, но возникла благо-приятная ситуация, в которой мы можем оказать существенную помощь Брандту в стабилизации его положения.

— Вот, видите, все-таки я прав. От нас вновь что-то хотят. Ну хорошо, рассказывайте, что именно.

Я добросовестно изложил идею публикации записи беседы Смирнова с Аденауэром.

— И вы считаете, что это как-то поможет изменить в

лучшую сторону положение Брандта?

— Так считают Бар и сам Брандт.

— Ну раз так, давайте в очередной раз окажем им услугу и опубликуем эти материалы. Послезавтра я выхожу на работу, вы появляетесь у меня, и мы обдумаем, как нам удовлетворить просьбу немцев, не нанося ущерба себе.

Сдержаться и не поделиться новостью с Баром было выше моих сил, и я поспешил намекнуть ему по телефону, что дело постепенно налаживается. Позже я не раз пожалел об этом. В назначенный день, не сомневаясь в успехе, я победно-уверенным шагом вошел в кабинет Громыко.

— Я ознакомился с документом, — начал министр. - Нет сомнения, что публикации этой беседы ослабила бы сегодня позиции противнико Брандта. Но это сегодня, - Громыко многозначительно! поднял вверх указательный палец. — Да-да, именно сегодня, а завтра, после публикации стенограммы, нам перестанут подавать руку и впредь буду разговаривать лишь при свидетелях. И что тогда? Тогда получится, что ради сегодняшней выгоды мы разрушили всю пирамиду доверия, которую сами же сооружали десятилетиями.

Я не ожидал такого поворота и все-таки вяло возразил:

—Извините, Андрей Андреевич, но конфиденциалность, о которой вы говорите, уже была частично нарушена самим Аденауэром. В телевизионном выступлении накануне отставки он признал, что в свое время направлял письмо Хрущеву с предложением установить десятилетнее перемирие между нашими странами.

«Доверие — высшая точка отношений» — на этом принципе Громыко строил диалог с Баром.

«Содержание наших бесед — это, разумеется, секрет.

Но вам я скажу, что товарищ Сталин всегда был за Германию единую», — признался Громыко.

Министр пропустил мое замечание мимо ушей.

— Принцип должен быть выше сиюминутного соблазна. Я говорил по этому поводу с Андроповым. Он того же мнения.

Последняя фраза означала: приговор окончательный

и апеллировать больше не к кому? Я на секунду? представил себе расстроенное лицо Бара, когда сообщу ему эту неприятную новость. Видимо, разочарование появилось и на моем лице.

— Вы напрасно огорчаетесь, иначе мы поступить не можем. Доверие — это высшая точка отношений между людьми. Представьте, что Бар опубликовал бы ваши конфиденциальные беседы.

Я не мог этого представить, поэтому пример показался мне убедительным. Пора было менять тему:

— Говорят, Сталин много раз обсуждал с вами будущее

Германии и что он якобы был в принципе против ее разделения.

Громыко заметно оживился:

— Товарищ Сталин умел заглядывать далеко вперед. Этим и объясняется, почему он с таким пиететом относился к Германии и немцам, несмотря на войну. Действительно, эта страна долго была темой наших бесед. Обсуждали мы и то, какой ей быть — единой или разделенной. Естественно, вопрос ставился с точки зрения обеспечения стабильности в Европе.

— Если не секрет, к какому же выводу вы пришли?

— Секрет, конечно, секрет! Но вам я скажу, что товарищ Сталин был всегда за Германию единую.

— Вероятно, для такого вывода у Сталина были какие-то соображения.

— Несомненно, и очень серьезные. Дело в том, что мы разговаривали всегда вдвоем, без свидетелей. Сталин умер, а я пока жив, но это небольшое преимущество вовсе не дает мне права разглашать содержание наших доверительных бесед. Иначе я бы поступил вопреки принципам.

— Сталин просил вас не разглашать эти беседы?

Громыко в отчаянии взмахнул обеими руками.

— Товарищ Сталин никогда никого ни о чем не просил, но мы прекрасно знали, что говорить можно, а чего не следует.

День, когда мне надо было сообщить Бару неприятное решение Громыко, из мрачного неожиданно превратился в светлый. Бар внимательно выслушал меня, мгновение подумал и сказал:

— Я очень огорчен, но одновременно и доволен.

Я удивленно посмотрел на него.

— Да-да, именно доволен. Твой рассказ подтверждает тот факт, что вы твердо придерживаетесь правил игры и обязательств, которые на себя берете, а это значит — с вами можно и нужно иметь дело.

Громыко давно ушел из жизни. Я же с большой благодарностью вспоминаю тот урок, который он мне однажды преподал.

Вячеслав Кеворков был одним из тех, кто заложил основу для открытых переговоров между СССР и ФРГ

Караван историй 2007/4