МИХАИЛ БОЯРСКИЙ
Все не успевают сказать слов благодарности родителям. Все без исключения. Так устроен мир.
Но мы не должны требовать от детей
признательности за то, что положили на них жизнь. Они этого не видели, не знают. К сожалению, когда узнают, может быть слишком поздно...
Теплый осенний день. Я сижу на открытой веранде ресторана. Обычно никогда этого не делаю, предпочитаю расслабляться дома или на даче с друзьями. Но сегодня так мягко светило солнце, и веранда была совсем пуста, что я, повинуясь внезапному желанию, остановил джип. Теперь смотрю, как с легким шелестом падают с редеющих деревьев на землю ржавые, сухие листья. Совсем как люди, что неумолимо уходят один за другим. «Смерть жатву жизни косит, косит. И каждый день, и каждый час добычи новой жадно просит и грозно разрывает нас...»
С утра неотступно думаю о маме. Двадцать лет прошло, как ее нет, а боль не проходит. Наверное потому, что я настоящий маменькин сынок. И совсем этого не стесняюсь. Как можно стесняться любви к женщине, которая посвятила тебе всю свою жизнь?..
Мама родила меня, что называется, «под расписку», из- за болезни суставов врачи не разрешали ей иметь детей. С моим появлением на свет актерская судьба ее была кончена, она ушла из театра Акимова, забросила кино. Мама буквально вылизывала своего Мишеньку, как олениха — Бэмби. Но я лишь с возрастом понял, что знакомые, говорившие: «У тебя фанатичная мать», оказались правы.
У нее была феноменальная интуиция, она могла не знать, но всегда чувствовала, если со мной происходило что-то не то. Нельзя было скрыть ни двойку, ни драку во дворе. Как будто у нее дома стоял аппарат, который за мной следил. Иногда ее интуиция казалась сродни магии...
На сцене Театра имени Ленсовета мы играли спектакль «Люди и страсти». В подреберье сначала крадучись, потом все явственнее стала проступать боль. У меня начинался приступ панкреатита. Боль нарастала. Я уже успел хорошо изучить ее подлый характер. Сама по себе она никогда не прекращалась, только усиливалась. В антракте приехала «скорая помощь», мне сделали уколы и отправили в больницу на Крестовский остров. Из театра я позвонил маме, сказал, что увозят на «скорой».
Той же ночью, часов в пять, мама позвонила моему приятелю Жорику Широкову:
— Миша уходит.
— Куда уходит?! Тетя Катя, о чем вы говорите? — спросонья Жорик не понимал, о чем речь.
Отец Боярского Сергей Александрович был известным театральным актером
Екатерина Михайловна родила Мишу вопреки запретам врачей
— Жора, срочно поехали к Мише в больницу, ему плохо.
— Вам звонили оттуда?
— Нет. Но я знаю.
Жорка вызвал такси, вместе с мамой они приехали в больницу и стали стучаться во все двери.
— Что вы стучите? Что вам нужно? — на пороге стояла заспанная медсестра.
— Пустите, Михаилу Боярскому плохо.
— С чего вы взяли?
— Ему плохо, пропустите.
Если я не хотел мыться, мама брала ватные тампончики и протирала мне шею, уши: «Миша, ну сколько можно, неужели трудно помыться?»
Вызванный сестрой дежурный врач прошел ко мне в реанимационную палату. Я действительно лежал без сознания. Давление стремительно падало. Если бы мать не приехала, к утру я бы умер...
При этом она никогда не устраивала истерик, даже когда я попал в автокатастрофу на Киевском шоссе. Гаишники, взглянув на меня, сказали: «Это труп». Мама приехала в больницу и сидела возле кровати, поставив сумочку на колени. Ждала, когда мне станет лучше.
Я много раз попадал в больницу, и каждый раз мама с сумочкой на коленях и грустны
ми глазами терпеливо ждала моего выздоровления. Когда она спала?..
У нее было очень плохо со здоровьем. Постоянно болели суставы. Но выглядела она при этом замечательно. Мама была очень красива в молодости и опрятна до самой старости. С белоснежными зубами и таким румянцем, что когда училась в школе, ее не пускали на урок, пока не сотрет румяна, которых не было.
Носить обувь маме с ее артритом было очень сложно. Когда я привез ей из Парйжа кожаные мягкие сабо, она так радовалась, ходила в них лет восемь. Теперь-то я понимаю: не только потому, что они были удобные, а потому что сын привез.
Свои первые деньги я принес ей. Моя зарплата поддержала семью, которая еле сводила концы с концами. И отец, и мать, и я по их стопам выбрали малооплачиваемую профессию театральных актеров. Когда начал сниматься в кино и играть концерты, стал приносить в дом достаточно много и по-прежнему все отдавал маме. Обзаведясь семьей, ругался из-за этого с супругой, которая говорила:
— Почему ты все маме отдаешь?
Мише с детства прививали любовь к порядку и аккуратности
— Потому что это моя мама.
Потому что она была самой заботливой мамой на свете. В школьные годы каждый день гладила мне форму, пришивала чистые воротнички. Когда я выходил во двор, соседки говорили: «Миша, как ты красиво одет, какой ты элегантный».
Я старался перенимать у нее привычку к порядку и чистоте. В старших классах уже сам гладил себе. Потом она научила меня варить манную кашу, печь блины, красить яйца на Пасху. Я обожал помогать ей крутить мясорубку. Когда она пекла пироги, давала мне кусочек теста, и я лепил свой особый пирог. «А это испек Мишенька», — говорила она гостям.
Какими только ласковыми словами она меня не называла. И Мишенька, и Мишуля, и Солнышко...
Друзья иногда над ней подтрунивали: «Катька, ты повернута на своем сыне!»
Я привык к тому, что был накормлен, ухожен. Если я не хотел мыться, мама брала ватные тампончики и протирала мне уши, шею. «Миша, ну сколько же можно? — вздыхала она. — Я каждый день тебя протираю, неужели трудно самому помыться?»
В ее голосе никогда не звучали требовательные интонации, только просительные: «Мишенька, ну что это такое? Как ты ухитряешься ходить с такими грязными ногтями? Давай я тебе подстригу».
Когда я заболевал, мама лечила меня сама, врачам не доверяла. Справилась собственными силами даже с воспалением легких, оборачивала меня пергаментом, пропитанным подсолнечным маслом. Если болел живот или зуб, она всегда положит руку на лоб и скажет: «Пусть лучше у меня болит...»
И удивительное дело, как только мама мне это говорила, боль проходила.
В армию меня должны были забирать из театра в тот самый момент, когда молодому артисту Боярскому начали давать самые интересные роли. И мама спасла меня от армии. Она оделась, накрасила маленькой черной щеточкой из желтого футлярчика глаза, подушилась — любимыми духами «Красный мак» — и пошла в горисполком. После ее похода мне дали отсрочку. Как она попала на прием? Что говорила исполкомовскому начальнику? Понятия не имею, но сработало.
Она была всемогущим человеком. Могла сделать все. Если бы потребовалось ради меня поехать в Москву и пойти к Брежневу, она бы сделала и это.
За все хорошее, что произошло в моей жизни и не случившееся плохое я благодарен маме и папе, которые ухаживали за мной терпеливо и нежно.
Став постарше, я предпочитал проводить время с отцом. В мужской компании подростку, конечно, интереснее. А мама, такая заботливая, все норовит поставить в неловкое положение, прилюдно продемонстрировав свою нежность. Мама этого не показывала, но, наверное, переживала, что взрослеющий сын уже не так нуждается в ней, как раньше.
В отличие от мамы папа положительно оценил Ларису. «Хорошая девочка, присмотрись», — сказал он, еще не зная, что нас связывают близкие отношения.
Я считаю, что браки вершатся на небесах. Иногда думаю: а вот если бы... Но потом понимаю, что как случилось, так и хорошо. Я был маменькин сыночек и не собирался жениться, боялся ответствен-ности. Мне нравились женщины, но длительных взаимоотношений я терпеть не мог. Любовь к Ларисе — первая и единственная, одна на всю жизнь. Но ведь и на небе не всякий раз увидишь солнце, бывают и тучи, и дождь, и молнии. И любовь не проходит постоянно под напряжением в двести двадцать вольт.
Говорят:жизнь прожить — не поле перейти. На самом деле это мгновение. Большую часть жизни мы с Ларисой уже прожили. По-моему, все сложилось. А сколько еще продлится — одному богу известно.
Впервые как на женщину я посмотрел на Ларису, когда, оказавшись после института в одном Театре имени Ленсовета, мы репетировали «Трубадура» и должны были петь в танце, а в конце — поцелуй. Молодые и чувственные, на репетиции мы проходили это место не один раз, а пять, семь, иногда десять. Главный режиссер Игорь Владимиров обалдевал: «Какие трудолюбивые!»
Ни она, ни я не признавались себе, что ждем финала, когда наши губы встретятся. Лариса очень боялась Владимирова, человека бескомпромиссного, не терпящего служебных романов. Когда он взял меня в театр, тут же вызвал к себе. Я был окрылен. Сейчас предложит роли, скажет напутствие. А весь разговор занял минуту: «Значит так. Какую-нибудь бабу тронешь, я ее из театра выгоню. Тебя выставить не имею права, потому что ты — два года молодой специалист, обязан отработать. Свободен, можешь идти».
Признавшись друг другу в своих чувствах, мы с Ларисой вынуждены были скрываться. Увидев издалека фигуру Владимирова, который ходил в театр пешком, разбегались по разным сторонам улицы. В метро, когда поезд увозил пассажиров, оставались на опустевшей платформе и целовались, спрятавшись за колонной.
Но случилось так, что на гастролях я лег спать в номере Ларисы. Среди ночи раздался стук в дверь.
— Выйти из номера! — приказал администратор гостиницы.
— Зачем я буду выходить? Это моя невеста.
— Кто знает, что эта девушка — ваша невеста?
— Я знаю.
— Без штампа в паспорте не положено. Уходите!
— Я сам знаю, что положено, а что нет.
— Вон отсюда!
Скандал. Милиция. Накатали жалобу в театр, в Управление культуры: «Боярский сожительствует с актрисой». Объявили выговор с занесением в личное дело. Я — молодой, наплевать было на их выговоры.
Владимиров вызвал меня и сказал:
— Оставь эту девушку.
— Ну уж вряд ли, — ответил я режиссеру.
Не люблю, когда меня гладят против шерсти, да к тому же Ларису нельзя было уволить: она, как и я, была молодым специалистом.
Ходила тогда она в дико короткой юбке, в ушах — яркие сережки. Всегда задорно смеялась и из любой дурацкой ситуации выходила естественно, со свойственным ей юмором. Зачастую с картины приходится снять
несколько слоев, чтобы обнаружить основной рисунок, подлинник. Так вот, Парка была подлинником, без наносного и искусственного, очень естественная, как березка, какая есть — такая есть. Принимаешь меня такой?
Вскоре Лариса переехала со съемной жилплощади в комнату, которую ей предоставил театр. Я стал там постоянным гостем. Комната стенкой выходила на лестничную площадку. Приходя в два или
три часа ночи, я не звонил в звонок, чтобы не будить соседей, а стучал в стену условным стуком. Когда соседка встречала меня днем, обязательно сообщала:
— А твоя-то водит кого-то по ночам.
— Большое спасибо, что сказали, — серьезно отвечал я.
Снявшись в «Трех мушкетерах», я стал достопримечательностью этой коммуналки. Соседка демонстрировала меня гостям: «А вот здесь Боярский живет. — Она приоткрывала дверь нашей комнаты и тыкала пальцем. — Вон он, вон, лежит».
В этой комнате проходило огромное количество капустников, застолий. Я всех развозил и разносил по домам. Был здоров как бык. Выпить мог немало. Из четырехлитровой бутылки «Гамзы» Лара выпива-ла стакан, я — остальное. Студентами мы всегда покупали вино. Но оказавшись в театре, я увидел, что там уважают водку. Пришлось переквалифицироваться. Театр был молодой, крепкий, пили каждый день.
В рестораны мы ходили крайне редко. Туда стояли огромные очереди. Швейцары брали сумасшедшие деньги за вход, а с меня взять было нечего. Десятку в лапу не суну — нету. Мы и так ходили в рестораны в складчину, девчонки тоже скидывались. И официанты нам, молодым актерам, хамили: «Что, за своих б... расплатиться не можете?»
Лучше было собираться дома. Вернувшись из Молдавии, со съемок своего первого фильма «Мосты», я привез бутыль домашнего вина литров на пятьдесят. Два яуфа из-под кинопленки были набиты отборнейшими фруктами. Денег, чтобы доехать на такси до подъезда, мне не хватило, я вышел на Московском проспекте. Оставалось пройти еще километр. Сначала я на пять метров вперед перетаскивал яуфы, потом возвращался за вином, которое тащил метров десять, возвращался за фруктами, и так до самого дома. В пять утра я прилетел, в семь у меня уже сидело человек двадцать народу: «Мишка приехал!!!»
Пили мы это вино, пили, всего четверть отпили. Одному плохо, другой уснул. Папа следил, кому больше не наливать, кого на такси отправить. Три четверти понес в театр. Пили-пили, четверть осталась. Гулянье продолжалось у Ларисы еще три дня.
Мы с ней все время были вместе, но в загс я попал случайно. Это она меня вконец извела:
— Почему все женятся, а ты не хочешь?
— А что изменится, если в паспорте поставить штамп?
— Если ничего не меняется, так поставь!
— Что изменится, спрашиваю? Я тебя любить буду больше или сдохну, а ты в наследство джинсы мои драные получишь?
— Или женись, или не приходи больше!
— Ну и не приду!
Неделю мы с Ларисой не разговаривали, не встречались. Потом я не выдержал, постучал в стенку ее комнаты. «Не пущу, пока не женишься», — ответила через дверь.
В конце концов я взял бутылку водки, приехал к ней в два часа ночи.
— Лар, давай поговорим. Ну что это за бессмыслица получается?
Выпили, посидели.
— Давай сделаем так, — говорит Лариса, — завтра встанем и пойдем подавать заявление в загс.
— Ну хорошо, если тебе так надо, пойдем.
Пришли. «Заявление сама пиши, - говорю Ларисе, — терпеть не могу эти бумажки».
«Ой, это же артисты, — обрадовались тетушки в загсе. — Давайте сюда ваши паспорта».
Бум! Бум! И поставили нам штампы. Я-то думал: у меня еще в запасе пара месяцев на размышление будет!
— Довольна? — спросил Ларису. — Что, это так важно?
— Важно, что мы теперь женаты.
Зашли в «Сайгон», выпили по рюмке коньяку и отправились на репетицию. Вот и вся наша свадьба.
Через какое-то время Лариса сказала, что беременна, я ответил: «Чудесно!»
Я хотел мальчика, родился Сережа. Когда Ларису увезли рожать, я устроил мальчишник в гостинице «Прибалтийская». Стол накрыт, стоят водка, закуска. Не пьем.
Звоню в роддом:
— Алло, ну скоро там? — спрашиваю.
— Уже повезли.
Когда же случится? Водка остывает! И вот наконец:
— У вас мальчик!
— Ура! За сына!
И понеслось!
С сыном Сережей Боярский играл в «лошадки», пел ему и учил музыке
Потом мы подумали о девочке, и на свет появилась Лиза.
Застолья, в которые непременно перетекали мои встречи с друзьями, начали раздражать Ларису. С рождением детей вдвойне. Вскоре по этому поводу стали возникать скандалы, которые я не пере-носил, потому что считал: в моем доме будет только так, как я сказал, и не иначе. Хотя посиделки все-таки пришлось минимизировать. Но Лара вообще не переносит, когда я пью. Будь это даже кружка пива. Сразу же бьется в истерике: не дай бог, начнется — вторая, третья, пятая. Опять загул, опять друзья.
Становление моей семьи сопровождалось конфликтами еще и потому, что мама не могла принять женщину, которая уводит у нее любимое дитя. Будь то хоть ангел златокрылый. Лариса, конечно же, не так готовит, не так стирает. Правда, кроме пельменей мы с Ларисой долгое время ничего не ели, потому что готовить она не умела. Да и сейчас не любит это делать. У нее к приготовлению пищи нет ни любви, ни способности. Она достойно содержит семью, но изюминки в том, что делает, нет. Актрисы, как правило, все делают тяп-ляп. Сейчас я уже молчу, просто ем, что положат, и все. Стал совсем непривередлив. Тем более, у меня панкреатит, к которому добавился еще и диабет.
Когда мама приходила навестить внуков, она всегда оценивающе смотрела на то, как и что мы едим, во что я одет. Мы с Ларисой поженились, а я продолжал возвращаться к маме. Обедал у нее и очень часто ночевал.
Лиза часто колотила старшего брата, но Сережа ее очень любил и терпел.
Если на душе тяжело, лучше пойти к ней. Придешь в пять утра к супруге и услышишь: «Где ты был?! Что ты делал? Чем от тебя пахнет? Сволочь, ты куда пришел, тут тебе не распивочная!»
Придешь к маме: «Слава тебе господи, заходи. Садись, поешь».
И уже что-то шкварчит на кухне. И хоть раз в день поешь нормально.
Мне потребовалось повзрослеть еще больше, чтобы осознать значение мамы в моей жизни.
Я грубо поговорил с ней, когда сообщал, что женюсь.
— В конце концов, мама, мы должны где-то жить? Надо разменять нашу квартиру. Давай на две однокомнатных, может быть, на одной лестничной площадке.
— Миша, я тебе не мешаю, выбирай кого хочешь. Но почему ты решаешь свою судьбу за наш счет?
— Так нельзя! — кричал я и в итоге ушел к Лариске, которая ее осуждала: «Я не понимаю твою маму».
А мама была абсолютно права. Она очень обиделась, но ее обида была настолько молчаливой, что я очень скоро понял, что ошибался. Через год нам с Ларисой дали квартиру от театра, и я снова убедился: все, что делает мама, идет мне только на пользу.
— Мама, что-нибудь выпить есть?
— Миша, ну зачем тебе это?
Скажет, но обязательно нальет.
«Что ты ел? Ты совсем не отдыхаешь. Мишенька, зачем ты так много куришь?» — за,- даст все те вопросы, которые я только от мамы никогда не уставал слышать.
Утром проснешься:все выстирано, поглажено. Если приедешь с друзьями, они тоже будут напоены, накормлены, выстираны и отглажены. У мамы как в spa-салоне.
Андрей Миронов такой же был. У него существовала нерушимая связь с мамой. Это пуповина, которая не режется при рождении, а скрепляет до самой смерти. Верю, что даже сейчас она меня хранит...
Я считал и считаю, что это мое личное дело, буду я ночевать у мамы или останусь с женой. Переживает? Пускай. Попробовала бы она мне что- то сказать поперек. Есть вещи, в которые жена не должна соваться. В том числе и в то, что, женившись, зарплату я относил маме. Ведь Ларисе, если что-то было нужно, я никогда не отказывал. Сразу купил машину и оформил на жену, потому что у меня прав не было.
Мама — это моя кровь и плоть, она единственная. А жен может быть десять, и
что, к каждой прилаживаться? Нет! Ничего плохого в том, что люблю маму, не вижу. Я не насильно заставил Ларису выйти за меня замуж. И переделывать меня не надо, она не папа Карло, я не Буратино. Значит, нужно было искать другого, который свою маму ненавидит. А я люблю и свою любовь передал по наследству детям.
Для Лизы и Сережи их мама тоже самый главный человек Думаю даже, что я выбрал Ларису именно потому, что интуитивно искал хорошую мать для своих будущих детей. Такую, какой была для меня моя мама. Но в то же время этим выбором я обрек себя на то, что именно дети являются для нее главным, а я отошел на второй план. Лариса не очень вникает в то, что нужно мне. Женщины вообще все время хотят слепить из нас идеал, который существует у них в голове, и отказываются реально смотреть на вещи. Мужчина который не злоупотребляют алкоголем, а прыгают с парашютом. Найди смелость признаться: пьяница мне не нужен, хочу за парашютиста. А то выходят замуж за артиста и требуют, чтобы вел себя как священник! Я вел себя соответственно избранной профессии и расплатился за это здоровьем. Мне было лет тридцать пять, когда узнал, что у меня панкреатит. Всю ночь мы с компанией пили водку и жарили шашлыки на даче в Переделкино у художника Николая Серебрякова. Воздух был такой потрясающий, что я лег спать в машине. Утром почувствовал себя нехорошо. Решил: надо выпить, все пройдет. Но стало еще хуже. Прошел день. Я уже не мог не только пить, но и есть.
— Миш, ты как?
— Все нормально.
Терпел еще день. Потом
друзья вызвали «скорую».
Михаил и Лариса мечтали о сыне — и у них родился Сережа. Захотели девочку — родилась Лиза
Больше я ничего не помню. Очнулся в реанимации, рядом на стуле сидела мама.
Острый панкреатит перешел в хронический. Сейчас могу выпивать раза четыре в год. Чаще и не тянет. Но если уж решил выпить, лучше мне не мешать, делать что-либо наполовину я не умею.
«Мы с моим другом Владимиром Яковлевичем Балоном едем на дачу, отдохнуть», — говорю Ларисе.
Мне нужно, чтоб вокруг сидели друзья и всего вдоволь — картошечка вареная, лучок, огурчики, селедочка, банька, природа. Чтобы выпить, попариться, поспать, посмотреть футбол, снова выпить, выкурить сигару... Это процесс долгий и приятный, во время которого уходят накопленные негативные эмоции, обиды. Главное, чтобы никто не стоял с топором над головой. Если с нами едет Лариса, процесс может застопориться.
— Ты выпил уже четвертую рюмку!
— Садись в машину, поезжай в город и отдыхай. Или уеду я...
Ведь уже лет десять, как тема алкоголя себя изжила! И Лариса выпивает гораздо чаще, чем я. Делать это она умеет с пяти лет, когда дедушка наливал ей стакан вина для здоровья. Правда, я никогда не видел ее пьяной, она последняя убирает со стола, моет посуду.
Я рекомендую ей алкоголь как лучшее средство от любого недуга: «Голова болит? Выпей рюмку коньяку».
Она вот мне ни разу не предложила...
Человек, отказавшись от алкоголя, становится другим, созерцательно-скучным. Кто пьян да умен — два угодья в нем. Могу только уважать тех, кто сохранил способность выпивать до восьмидесяти лет и ухаживать за женщинами. Убежден, что из-за алкоголя я ничего не потерял в жизни, не пропустил ни одного спектакля, концерта, встречи. Мужчины не могут выпить по рюмочке и разойтись. Нам надо дойти до самой сути, расплакаться, проклиная и любя все на свете. Это свойство русской души. С Сашей Абдуловым, помню, выпив, напролом, напрямую через сараи, огороды и сортиры добирались до Дома творчества в Комарово. Поймать машину не удавалось. Тогда я решил притвориться мертвым, лег на шоссе, а Саша взывал к проезжающим мимо водителям, указывая на мое распростертое тело. Лично я не видел, поскольку лежал с закрытыми глазами, но Абдулов уверял, что надо мною пронесся ав-тобус.
Выпивка — это отдушина. Надо дать мужику вздохнуть, нельзя же все время сидеть под водой, раскрывая раковины. Вот жемчужина, еще одна, еще, а воздух-то кончается. Дыхания может хватить даже на несколько лет, но не вынырнуть — смерти подобно...
Участь артиста такова, что где бы я ни был, каждый божий день — банкет. Тысячи предложений выпить. Но сейчас я вынужден отвечать на них отказом.
А вокруг творится то, чего раньше не было. Ресторанные
столики где только не стоят: и на улицах, и на крышах домов, и на пароходах, и в самолетах, в аэропорту все бары открыты круглосуточно. Все пьют. А я только вкалываю да вкалываю. Для чего? Чтобы люди включили телевизор, увидели меня и сказали: «Чушь собачья! Давайте лучше выпьем!»?
Нет-нет да и подумаешь: а не присоединиться ли?..
А чем можно заменить ощущение полета от выпитого? Я рад за тех, кто занимается дельтапланеризмом, играет в рулетку. Лучше не пить. Жизнь будет длинной. Но тусклой. Плесните водки в огонь — и сами все поймете.
Выпивка — это способ уйти от мерзкого, банального и бессмысленного бытия. Кроме гордыни в актерской профессии ничего нет и не будет. Счастливы те актеры, которые вознеслись так высоко, что ощущают свое божественное начало. Но артистов тысячи, а говорящих с богом единицы. Многие и запивают от невозможности делать то, что они хотят. Когда пьешь, возникает обманчивое ощущение понимания смысла существования, что-то внутри согревается, нарастает. Женщинам этого не понять. Когда мы едем отдыхать, Лариса ставит условие:
— Только ты ни грамма не пьешь.
— Пожалуйста, можно и так.
Постепенно Лара превратилась в серьезного человека, практически потеряла чувство юмора, и шутить с ней бессмысленно. Она стала фанатичной и педантичной матерью и бабушкой. Любые поступки, не приносящие пользу детям и внукам, считает бессмысленными и даже коварными. Точно как моя мама. Но весь фокус в том, что теперь я нахожусь в положении мужа, а не ребенка, и
сить какие-то философские изречения. «Опять ты дурью маешься, — отмахивается Лариса. — Я все знаю!»
Она знает, что она самая красивая — раз. Самая умная — два. Мужики все идиоты — три. Я ЗЛЮСЬ:
— Как же так?! А вот, например, Сократ, Паскаль искали смысл жизни...
— Потому что они идиоты.
И разговор окончен. Зато Лара может бесконечно долго говорить с подругой актрисой Анной Алексахиной. Слушать, о чем они говорят, уши вянут у нормального мужчины. У одной дочка, и у другой. «А моя вчера пришла домой и сказала: «Я так по тебе соскучилась! Не могла уснуть, вдруг так захотелось тебе позвонить». И вот я лежу ночью, не спится, думаю: может, дочка позвонит? Хожу вокруг телефона, хожу».
Боярские нечасто собираются вместе: у Сергея уже своя семья, Лиза много снимается.
Все, что находится за пределами «детской темы», ее мало волнует. Мы с ней можем совершенно спокойно молчать по три-четыре часа. И никто не раздражается — ни она, ни я. Если мы начинаем говорить, заканчиваем, как правило, совершенно бессмысленной ссорой.
Лара действительно хорошая мать. Это ее достоинство перевешивает все недостатки: «Лиза должна была позвонить в двенадцать, уже десять минут первого. А-а-а!»
Как-то маме позвонили «доброжелатили». А Миша только что умер». И повесили трубку. Она ничего обо мне не знала, пока я не доехал до Риги. Но сердце матери — вещун. Она не стала никуда звонить с требованием остановить поезд, а дождалась утра и моего звонка.
— Мама, привет! Я уже в Риге, — сказал ей.
— Ну и слава богу, — ответила она.
Я в этом смысле пошел в маму. Без причины не паникую. Как-то раз мне тоже позвонили:
— Михаил Сергеевич, говорит капитан милиции Петров. Ваш сын, Сергей, сбил человека. Насмерть. Срочно приезжайте, я готов помочь.
— А Сережу можно?..
— Пожалуйста.
И я услышал в трубке голос сына. Но доставшаяся от матери интуиция подсказала: что-то тут не так. Когда трубку снова взял «капитан», я сказал:
— Какая сволочь! Человека сбил. Посадите его в тюрьму.
— Как?!
— Вот так. Вы просите три тысячи долларов. Я вам тридцать привезу, но засадите его в кутузку.
Тут в мой адрес посыпались непечатные слова и выражения. У мошенников сдали нервы, я их переиграл и выдохнул с облегчением.
Я тоже переживаю за детей, но стараюсь сдерживать эмоции. Нормальный папа - не лучше и не хуже остальных. Когда было надо, стирал и выжимал пеленки. Хотя мужику заниматься стиркой — идиотизм. Мое дело — обеспечить подгузники, а также таз, порошок, путешествия, дом отдыха, одежки, игрушки, книги, фильмы, купить на восемнадцатилетие машину, нанять педагога по английскому, снять студию для записи песен. Мужские функции я выполнил: на охоту сходил и добыл столько, что хватит еще и следующим поколениям.
В семье я был лошадью, в том смысле, что обоих — Лизу и Сережу — катал на спине, подкидывал вверх, возился с ними, боролся. Сережа был фантастически красивый мальчик, послушный, вос-питанный, эрудированный, учился прекрасно. Лиза оказалась полной его противоположностью. В младенчестве, чтобы она замолчала, я раскачивал ее с огромной амплитудой, стоило мне оста-новиться, она снова начинала кричать. Лиза была настолько азартной, что на память от детства ей досталось несколько шрамов. Как-то раз Лара с маленькой Лизой сидели у фортепьяно, дочь потянула за шнур светильника, который покатился, разбился, и осколок стекла чиркнул Лизу по щеке. Едва заметный шрамик остался до сих пор. Если бы это сделал я, всю оставшуюся жизнь мне не было бы прощения.
Лиза любила, когда я ей готовлю. А делал я это всегда необычно, например, возьму хлеб, сверху положу виноградину, потом кусок колбасы, колечко лука, дольку чеснока, завершает пирамиду конфета.
— Это бутерброд, который едят только космонавты.
— Не может быть! Какая вкуснота! — а глаза круглые от восторга.
Когда Лизе было лет пять, мы с ней собрали коллекцию из двухсот поцелуев. Началось все с «безешника».
— Давай поставлю тебе «безешник», — предложил я перед сном. Это такой поцелуй с громким чмоком.
— ...А-а-а!!! — крик радости.
Потом появились «щекотун», «с усами», «без усов», «в пятку», «полет шмеля», «поцелуй с подбрасыванием», «укус змеи», «нападение коршуна».
— А что сегодня?! — предвкушала она.
— Сегодня «поцелуй в темноте». Закрой глаза, ты не должна знать, куда я тебя поцелую.
Потом все двести поцелуев мы написали на бумажках, которые положили в вазу и смешали. Какой вытащим, такой и будет. «Хоть бы «лошадки»!» — шептала Лиза.
Это значит — я должен был сначала катать ее по квартире, а потом чмокнуть. Вытягиваем бумажку. «Ой, «щекотун», — вздыхает разочарованно.
Сережу Лиза мучила ужасно, драла за волосы, била шахматной доской по голове. «Лиза, пожалуйста, не бей братика», — просил Сережа.
Несмотря на все издевательства, он очень ее любил. Однажды, когда мы с Ларисой и детьми гуляли, коляска с маленькой Лизой наехала на препятствие и начала переворачиваться. Сережа первым увидел это, успел подбежать и поймал сестру.
Первое время в школе Лиза училась не слишком хорошо,была невнимательной, рассеянной. «Я такая плохая, двойки приношу, — ревела она. — Порчу всю семью!»
Я же ее за двойки хвалил: «Умница, моя девочка! Кому нужна эта школа? Женщину невозможно ничему научить».
Потом с Лизой произошла внезапная метаморфоза. Она втянулась в учебу, собралась
Магазины — он, купание — он, отвезти в школу и встретить — он. А вместе с тем Сергей успешен в бизнесе.
Мои дети не нуждаются больше в помощи. Ни в какой. В свою компанию они меня не приглашают, я их стесняю. Ребята компьютеризированы, говорят на птичьем языке, который я не понимаю. Каждый из них живет в своем замке и каждый вечер поднимает мост, связывающий его с миром. Теперь я стал семье не нужен. От меня нет никакого толку, я могу только мешать. Жена иногда называет меня «кошелек». Наверное, это основное мое предназначение, которое с обретением детьми независимости тоже себя изживает.
Убежден, если спросить детей, они скажут прямо противоположное. Но если я потихоньку уйду и закрою за собой дверь, никто этого не заметит. Ни дети, ни Лара. У жены даже мысли не возникает приехать ко мне на гастроли со словами: «Я без тебя не могу! Так соскучилась!»
Или лишний звонок сделать. Нет. В молодости я как камень, выпущенный из рогатки, летел к Ларе на транспортном самолете, ехал на верблюдах, лишь бы скорее увидеться.
И сегодня все время пытаюсь что-то сделать для нее и детей. Какой-то ремонт затеваю, стенку переношу. В конечном итоге это оказывается никому не нужным. Был недавно один на даче, все распланировал: что пересадить, что вырубить, наклеил на деревья бумажки, чтобы садовник знал, что куда. А Лара приедет и скажет, что все неправильно, и мы опять поругаемся. Единственный раз в жизни она сама вбила в стену крючок. «Вот, посмотри», — сказала с гордостью. Оказалось, крючок висит загогулиной вниз и все с него падает.
Сейчас я стал более сдержан и перестал обращать внимание на многие вещи, от которых раньше заводился. Молчу и когда Лара за рулем. А ведь даже Сережа с его нордическим характером, и тот не выдерживает. Когда же за рулем я, только и слышу: «Как ты едешь?!» Один раз я ее даже высадил. Открыл дверь и сказал: «Выйди, пожалуйста. Добирайся как хочешь».
Лариса любит, когда я болею. Так же, как и у ее мамы, у Лары для меня перспектива одна — летальный исход. Порезал палец — немедленно в постель!
Она впихивает в меня безумное количество лекарств. По любому поводу слышу: «Ты должен лечь в больницу».
Лариса все больше начинает мне напоминать тещу. Как- то раз водолазы в реке Мойке нашли ключи. А я несколько лет назад уронил в воду ключи от дома. Так Ольга Николаевна решила поменять замки: «А вдруг водолазы нашли именно те, которыми можно открыть нашу квартиру ».
В другой раз в туалете на потолке отошел кусок штукатурки. Ольга Николаевна перед дверью в туалет положила каску, чтобы дети надевали ее, когда ходят писать: «Не дай бог, отвалится и на голову упадет».
Поскольку яблоко от яблоньки недалеко падает, Лариса с возрастом приближается к такому же маразму.
Дети часто подсмеиваются над нами. Когда они были маленькими, Лариса говорила:
— Что ты делаешь с детьми?! Они же все воспринимают, видят, какой ты пьяный.
— Ну и что?! Я знаю тысячи мужиков, которые пьют и матерятся, а дети у них вырастают нормальными.
Когда дети повзрослели, они поняли, что папа и мама иначе жить не могут. Иногда даже высказывали удивление: «Как вы вообще поженились? Одному богу известно».
Богу известно. Мы знаем то, что не знает никто другой, и выразить это словами невозможно. Я без Ларки не могу, и она без меня тоже. Приходят иногда в голову мысли о разводе: так жить дальше невозможно. Но жизнь без Лары кажется еще более невозможной, чем жизнь с ней. Котел кипит! И в этом вся прелесть. Может, правы мужчины, которые, дожив до определенного возраста, заводят другие семьи, с молодыми женами приходят свежая кровь, новые дети, иное понимание жизни. Но я на это не способен — начать все сначала.
Нашему браку никогда не угрожала другая женщина, у меня такой характер: если я что решил, это окончательно и бесповоротно.
Какой смысл говорить о достоинствах, любой дурак может полюбить за них. И все- таки мне нравятся Ларкины походка, голос, жесты, курит она изящно. Она многого обо мне не знает, но не ревнует, потому что умна. Лариса добрый человек, у нее масса подруг, с которыми она устраивает девичники. Иногда зовут меня.
— Лар, давай выпьем за Мишу, он у тебя такой хороший.
— Да, он у меня хороший. Правда, не всегда...
«Он у меня» — эта фраза меня бесит. «Он у меня вчера... он у меня в этом году...»
С тех пор, как не стало мамы, мне вроде как и поговорить не с кем.
Случилось так, что у нее была серьезная травма: перелом шейки бедра. Но до поры до времени никто об этом не знал.
— Мама, что с тобой? — спрашивал я.
— Болят ноги, не могу встать, — отвечала она.
Я привозил ей из зарубежных поездок лекарства, ходунки, разные вкусности. Но все мои старания не могли улучшить ее самочувствия. Уже несколько недель она не вставала с постели. «Мама, я найду тебе врача. Какого угодно».
Узнал, что есть такой профессор Крель, специалист по болезням суставов. Решил: отыщу для мамы этого Креля. Сидел на телефоне, обзванивая медицинские учреждения: «Вас беспокоит артист Боярский, помогите найти профессора Креля».
И в конце концов добыл его телефон.
— Здравствуйте! — я набрал заветный номер. — Извините, ради бога. Вас беспокоит артист Боярский из Театра имени Ленсовета.
— Да, я слушаю.
— Вы большой специалист по болезням суставов. У мамы очень болят ноги, она не встает с постели. Как бы мне с вами повидаться?
— Поднимайся.
— А я не сижу...
— Да поднимайся же!
— Куда?!
— Этажом выше.
В Петербурге я живу на набережной реки Мойки в доме Собчака. Оказалось, что Крелю дали квартиру на пятом этаже. Я искал его по всей стране, а надо было всего-навсего подняться вверх по лестнице! Посадив профессора в машину, я привез его к маме. Он осмотрел ее и сказал: «У вас перелом шейки бедра». Я очень удивился, но рентген подтвердил диагноз.
Наверное, я плохой сын... Теперь думаю, что надо было
бросить все — съемки, работу — и везти маму за границу. Не так давно на моих глазах на юбилее Яна Борисовича Фрида — ему исполнялось девяносто пять — упала его жена Виктория Горшенина, кото-рой тоже было под девяносто. Она сломала шейку бедра, но через три дня уже ходила в Германии. Маме же не было еще и семидесяти. В нашей стране про пожилого человека с такой травмой тогда говорили: «Ну все, кранты».
Тем не менее, я отвез маму в реабилитационный центр в Сестрорецке. Сначала возил ее на коляске. Потом она постепенно стала ходить. Я Переселил маму в квартиру напротив своего дома, поменялся с Максимом Леонидовым, который уезжал за рубеж. Для этого обмена нам с Ларисой пришлось оформить развод. Мама была недовольна обменом. Она очень скучала без отца, а старый дом, который она оставила, хранил память о нем.
Я позвонил узнать, как у нее дела.
— Мишенька, а у меня...
— Что случилось?
— Нет-нет, все в порядке. Просто что-то неважно себя чувствую.
Она скрыла от меня это падение, которое приблизило финал ее жизни. Вернувшись, я узнал обо всем. Больше мама не встала.
Я старался навещать ее как можно чаще, заваривал чай в точности, как она меня учила, катал по комнатам, приводил внуков. Зачем-то собаку купил, чтобы ей веселее было. Она смолчала, хотя шумный и резвый щенок овчарки доставлял ей одни только хлопоты. Когда я понял это, отвез его на дачу. Глаза у мамы стали совсем плохие.
— Мама, но я же буду постоянно рядом.
Я нанял маме сиделку, чтобы присматривала за ней, когда я бывал в отъезде. Эта малооб-разованная, уверенная в себе женщина, бывший сотрудник милиции, как потом выяснилось, воровала у мамы вещи. Видимо, она рассчитывала на то, что их не хватятся, но мама замечала, жаловалась мне.
— Вы не видели, здесь лежала брошь, а здесь — колечко? — спрашивал я сиделку.
— Нет, не видела, — отвечала она, но на следующий день пропажа оказывалась на месте.
Зря я нанял ее... Погубила она мою мать... А ведь мама воспряла духом, радовалась, что уже может самостоятельно передвигаться, мыться. Я уехал на гастроли в Израиль, оставив маму. В тот злополучный час сиделка была на кухне, болтала с кем-то по телефону, мама осталась одна
Знакомые говорили ей: «Катя, какой замечательный у тебя сын!»
Все это глупости! Я часто опаздывал, заставляя ее одну ждать меня в пустой квартире.
— Миша, — говорила она жалобно, — ну я же просила тебя приехать в четыре.
— Мама, но сейчас всего шесть.
— Ты же знаешь, я совсем одна.
Она считала, что по телевизору смотреть нечего, книги читала с трудом. Лежала, глядя на мои портреты, развешанные по стенам. Она не задерживала меня подолгу.
— Иди, иди с богом. У тебя двое детей, Ларке одной тяжело.
Конечно, мы с Ларисой постоянно звали ее жить к себе, но мама не хотела: «Зачем? Я буду вам мешать».
Она была очень независимой, до последней минуты все, что могла, пыталась делать сама.
другие — нездешние... Она с трудом садилась в постели, все тело болело. По ночам громко стонала. Я часто оставался у нее, подходил и спрашивал, иногда не умея скрыть раздражение: «Мама, ну что ты стонешь?»
Но она не каждый раз отвечала. А потом и вовсе стала разговаривать не со мной.
— Кто вы, молодой человек?
— Мам, ты что?!
— Кто вы и что здесь делаете?
— Мам, это же я. Посмотри, видишь, родинка на коленке?
— Да, у Миши точно такая же. Вы очень на него похожи.
Потом она вообще ушла из реальности и обращалась только к отцу: «Сережа, я хочу домой, поехали, одевайся...»
Я брал авторучку и записывал все, что она говорит. Задавал ей разные вопросы.
— Что вы хотите? — спрашивал я.
— Жизни, жизни... — отвечала она, находясь на пороге смерти.
Однажды, когда я ушел ночевать домой, Ларка меня разбудила: «Маме плохо...»
Я прибежал к ней, там были врачи, мама лежала без сознания, но дышала. Я сел рядом и провел с ней эти последние несколько часов.
...Помню, когда угасал от рака отец, я вошел в палату, а мама сказала: «Не мешай, Сергей Александрович умирает».
Он лежал без сознания, успев перед тем, как впасть в забытье, последний раз меня поцеловать. Мама ночевала рядом с ним и держалась очень мужественно. В антракте я позвонил из театра в больницу с вопросом:
— Ну, как отец?
Она спокойно мне ответила:
— Отец приказал долго жить.
Я отыграл спектакль и со слезами на глазах вернулся домой. «Не смей хныкать! — строго сказала мама. — Держи себя в руках».
Я осекся, но, проанализировав, понял, почему она так повела себя. Она хотела, чтобы сын держался мужественно, как и подобает главе семьи, которым я теперь стал.
И когда уходила мама, я вел себя так же, как она, провожая отца. Не мешал, не тормошил.
Когда все было кончено, наступил черед бытовых проблем. Брат повез меня в Смольный к человеку, который распоряжается земельными участками.
— У меня несчастье, умерла мать, — сказал я.
— Вам перспективную могилу или обычную? — спросили меня.
— Давайте перспективную, — сказал я, не понимая, о чем речь.
И мне дали сразу два участка — один для мамы, другой для меня. Так что и на том свете мы будем всегда рядом...
Записи маминых «интервью» на пороге смерти сохранились, но я до сих пор боюсь заглянуть в них, не знаю и что делать с письмами, которые родители писали друг другу. Они лежат аккуратно завернутые в целлофан, перевязанные ленточкой. Читают чужие письма или нет? Чужие ли это письма? Наверное, все-таки оставлю их нетронутыми, хотя убежден: их переписка святая и целомудренная. Совершенно случайно, разбирая после смерти мамы ее бумаги, в старой записной книжке рядом с рисунками каких-то жакетов — она сама придумывала модели одежды, которую собиралась шить, — обнаружил запись: «Мишенька, если бы ты знал, как я тебя люблю».
Новый год я встречал сначала с мамой, а потом приезжал в семью. Так было всегда. Даже сейчас в новогоднюю ночь я, если не работаю, заезжаю на кладбище к родителям. Без них на душе стало пусто, моя жизнь, мои успехи никому не нужны. Родителей интересовало все: как одеваюсь, что ем. Я до сих пор слышу, как мама накрывает на кухне стол, ставит чайник. Помню, как шлепают папины тапочки, шуршит мамин халат, с какой интонацией она говорит по телефону. По шагам возвращающегося с работы отца я точно знал, сколько он выпил: кружку пива, сто пятьдесят грамм водки или пришел после спектакля абсолютно трезвый. Помню, как рубили с ним дрова, складывали в сарай, топили печку. Все это наполняло жизнь теплом.
Моя собственная семья — это нечто совсем другое. Видимо потому, что на дворе иные времена. Сын Сережа очень рано женился, ушел из дома, и Лиза, наверное, скоро уйдет. В домах нет печного отопления — появились батареи, но почему-то веет холодом. Никто не ходит в бани, люди строят сауны с бассейнами. Велосипед уже ни на кого не производит впечатления, а о футбольном мяче и говорить смешно.
Возьму грех на душу, но скажу: коммунальные квартиры людей сближали, делали добрее и отзывчивее. Можно было сходить к соседу, взять соли или хлеба, если гас свет, кто-то непременно оказывался сведущ в электричестве, если у тебя что-то заболело, устраивался консилиум. Случались и скандалы, но объединяющих моментов было больше. Я за отдельную жилплощадь, за то, чтобы никто не ходил по моей квартире. Но добившись самостоятельности, мы потеряли нечто важное, что нужно возместить. А нечем... Интернетом, эсэмэсками не получается. Как вернуть двор, в котором ты знал каждого человека, голубятни?.. Все лучшее осталось там.
Чувствую, как постепенно отмираю, как старый ствол. Появились плоды, листья, собран урожай, новые побеги не боятся ни вьюги, ни града. А ты уже мешаешь, отбрасывая ненужную тень. Может, и есть дупло, в которое было бы интересно заглянуть: сколько там гнилья скопилось, опавших листьев от прошлых бурь.
Недавно ездил на могилу к родителям, привез земли, посадил цветы. Получил огромное удовольствие. Похоже, это единственное место, где я еще нужен...
Ни у Сережи, ни у Лизы не было в жизни потерь. Но они непременно случатся, мы не вечны. Тогда, может быть, брат с сестрой сядут и скажут: «Эх, черт возьми...»
Все не успевают сказать слов благодарности родителям. Все без исключения. Так устроен мир. Но мы не должны требовать от детей признательности за то, что положили на них жизнь. Они этого не видели, не знают. А когда узнают, может быть слишком поздно...
Мушкетеры не бывают бывшими: Боярский, Смирнитский, Старыгин, Смехов
Караван историй 2008/5